Авдотья высунула голову съ самой нижней койки и поглядѣла по сторонамъ. Къ собственному своему изумленію, она не чувствовала ни тошноты, ни головной боли, но неугомонная качка раздражала ее, какъ неотвязная рука, дергающая человѣка за полу, и наводила на нее тоску, сѣрую и густую, какъ туманъ, который со всѣхъ сторонъ окружалъ эмигрантское судно.
Авдотья была женщина широкой кости, но тощая тѣломъ, съ крѣпкими и тонкими плечами, какъ будто вырубленными изъ дубовой доски. Лицо ея было блѣдно, большіе сѣрые глаза глядѣли сердито и недовѣрчиво, и забота прорѣзала на лбу двѣ глубокія морщины.
Она была одѣта въ синюю юбку и пеструю ситцевую кофту, ноги ея, торчавшія изъ койки, были обуты въ козловые башмаки «со скрипомъ», а на плечахъ лежалъ шелковый полушалокъ самаго, несомнѣннаго, отечественнаго происхожденія.
«Грѣхъ! — говорила она сама себѣ. — Хозяйка, ковалиха!.. Бросила дѣтей, усадьбу, весь родъ, поднялась, Бо-знать, куда!»…
Когда она спрашивала себя, какъ она попала изъ своего родного села Краснаго, что подъ городомъ Добрынцемъ, на эту узкую койку, въ чрево желѣзнаго кита, ей казалось, что она видитъ сонъ.
Было ли это дьявольское навожденіе, — шепотъ носился въ воздухѣ, слухъ переходилъ изъ одного села въ другое, что гдѣ-то далеко за моремъ есть земля, гдѣ бѣдные люди ѣдятъ пироги каждый день и жить просторно всѣмъ — мужикамъ и бабамъ.
А потомъ пріѣхалъ Осипъ Жизка, мужикъ изъ Заверухъ, привезъ деньги и купилъ двѣ лошади. Онъ разсказалъ, что въ Америкѣ паспорта не надо, и послѣдняя прислуга получаетъ двѣнадцать «далеровъ» на мѣсяцъ.
«Плачутъ теперь дѣточки! — соображала Авдотья. — Клашкѣ девять скоро, а Антосику всѣ одиннадцать… Не ѣвши сидятъ… Тотъ, пьяница, развѣ накормитъ? Одно у него дѣло — драться. И стараго таточку, должно быть, со двора согналъ…».
«А чтобъ ты не дождалъ, проклятый», подумала она вдругъ съ привычнымъ чувствомъ гнѣва, которое копилось у ней за всѣ двѣнадцать лѣтъ ея брачной жизни и, наконецъ, перелилось черезъ край, какъ брага изъ ушата.
«Иродъ, пьяница!.. — мысленно называла Авдотья своего постылаго брошеннаго мужа. — Хвалился ты, пьяная морда: закопаю тебя живьемъ и кричать не дамъ! Вотъ тебѣ, собака, сраму на все село!.. Говорила я тебѣ, гадинѣ, убѣгу на край свѣта».
Она невольно пощупала лѣвой рукой правое плечо, гдѣ подъ платьемъ еще саднилъ большой синякъ, слѣдъ послѣдней ласки коваля Наркиса Бабули.
«Майся теперь! — прибавила она, стиснувъ зубы. — Во дворѣ четыре коровы, овцы, лошади, быкъ!.. Кто съ животами управится?… Помирать ты станешь, дуракъ, никто тебѣ и ногъ не прикроетъ!..»