Много побоевъ приняла Авдотья за эти двѣнадцать лѣтъ. Даже тѣло ея одеревенѣло, лишнее мясо сошло съ костей, и краска съ лица, и она выглядѣла теперь, какъ недокормленная рабочая лошадь.
«Рождаются же такіе изверги на бѣломъ свѣтѣ! — Молоко, продаешь, гдѣ деньги дѣваешь?… Возжи измочалю объ тебя!..».
«А за что? — спросила себя Авдотья. — Развѣ я тоже не человѣкъ?».
Авдотьѣ понадобилось двѣнадцать лѣтъ, чтобы додуматься до этого первобытнаго вопроса, но отвѣтъ на него она не дала словами, а своимъ отчаяннымъ дѣломъ.
Теперь Авдотья вспомнила свои послѣдніе дни въ Красномъ. Давно уже она клала грошъ къ грошу, затаила свою кишеню, какъ кошка кнышъ, за пять лѣтъ не разступилась хоть злотымъ на кварту пива, переносила мужнины кулаки и возжи и накопила пятьдесятъ рублей. Думала, дочкѣ на приданое, а пригодилось на другое.
Авдотья вспомнила, что Клаша въ послѣдніе дни все держалась за ея юбку и говорила: «Живите съ нами, мамо!» — ибо дѣти догадались, что она хочетъ уйти.
«А что же мнѣ въ могилу съ вами лягти?» — сказала она почти вслухъ, какъ будто оправдываясь передъ отсутствующими дѣтьми.
«Плачьте, не плачьте! И какой вамъ прибытокъ, кабы матку до смерти забили? Теперь матка жива будетъ, можетъ, и васъ вызволитъ!..»
Поговорила она съ Жизкой, сказала:
— Если есть въ тебѣ христіанская душа, дай мнѣ свѣтъ увидѣть, доправь меня до Америки!
А Жизка говоритъ:
— Я — американскій человѣкъ, я вижу насквозь, какая твоя каторжная жизнь… Покажу тебѣ путь и платы не возьму, а только деньги нужно на дорогу, сто рублей…
Тутъ ковалиха призналась въ первый разъ.
— Половина, — говоритъ, — есть, а половину достану.
Продала она футраную (мѣховую) шубу хорошую, еще отъ матери осталась, городской дипломатъ, шелковая шаль была большая, тоже продала, только полушалокъ остался, сбила всѣ сто рублей.
Потомъ уговорились они съ Жизкой, онъ будто пріѣдетъ въ Красное муку покупать, а назадъ будетъ ѣхать ночью и проѣдетъ мимо Ковалевой усадьбы. Авдотья выйдетъ навстрѣчу, и онъ довезетъ ее въ Добрынецъ на машину.
— Ты мнѣ знакъ подай! — попросила Авдотья. — Ночи теперь темныя, не наскочить бы мнѣ на чужого человѣка!..
— Ладно! — согласился Жизка. — Когда буду идти около воза, крикну на лошадь не «но!», а по-американски: «Горы опъ!» (hurry up — торопись).
И вотъ Авдотья крадется съ узломъ за плечами. Темно, кругомъ, хоть глазъ выколи. Дѣти спятъ, попрощаться хочется, да страшно, еще разбудишь. Тотъ сатана услышитъ.
Эхъ, прощай, Красное! Прощай, поле и нивы! Прощайте, волы и коровы и всѣ добрые люди!..
Вонъ слышно, въ темнотѣ ѣдетъ человѣкъ, машетъ кнутомъ на лошадь. «Горы опъ!»