— Черкесы! — прибавилъ онъ съ торжествомъ.
— Черкесы — въ Канадѣ? — переспросилъ я съ удивленіемъ. — О, да, духоборы!..
— Ну да, духоборы! — согласился Макъ-Лири. — Горные жители… Они дрались съ вами за свою свободу, а потомъ султанъ велѣлъ имъ переселиться… На англійскихъ корабляхъ…
Онъ упорно отказывался отличить духоборовъ отъ черкесовъ.
— Они тоже хорошіе земледѣльцы! — прибавилъ онъ полуутвердительно.
— Я говорю, — вмѣшался крючковатый носъ, который никакъ не могъ успокоиться, — есть тутъ русская дѣвушка, Эмма Голдманъ по имени, агитаторша… Говоритъ на перекресткахъ съ бочки!.. Вотъ чертовка!.. Зачѣмъ только пріѣзжаютъ такія?.. Будто бы американскіе капиталисты выжимаютъ рабочихъ, какъ мокрое бѣлье подъ прессомъ…
— О, у васъ было бы, — вы бы сейчасъ ее уняли!.. — прибавилъ онъ съ сознаніемъ превосходства, но не безъ легкой зависти.
Передо мной всплылъ, какъ живой, стройный женскій образъ, какъ я его видѣлъ на «митингѣ мира» въ Лондонѣ. Митингъ этотъ имѣлъ мѣсто, такъ сказать, in partibus infidelium, въ самый разгаръ джингоистскаго остервенѣнія, чрезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ толпа пробила Лабушеру голову скамейкой за то, что онъ осмѣлился критиковать Чемберлэна. На митингѣ присутствовало до тысячи человѣкъ, почти безъ исключенія рабочихъ, и было сказано много рѣчей, между прочимъ была послана сочувственная телеграмма Лейдсу, но главнымъ успѣхомъ вечера была рѣчь Эммы Голдманъ.
«Товарищи! — начала она. — Карлейль по поводу англо-французскихъ войнъ говоритъ, что для нихъ англійскій король приказывалъ хватать изъ любого англо-саксонскаго Дунбриджа[2] тридцать первыхъ попавшихся бѣдняковъ и посылать ихъ черезъ море стрѣлять и колоть тридцать такихъ же несчастливцевъ, которыхъ французскій императоръ изловилъ въ Гаврѣ. У нихъ оставались матери, жены, возлюбленныя, и когда ихъ кровь проливалась на бранномъ полѣ, женскія слезы лились по всей Британіи отъ Дувра до Эбердина и по всей Франціи отъ Гавра до Марселя, и маленькія дѣти должны были вырасти и платить потомъ долги за тѣ огромныя деньги, которыя растаяли въ пороховомъ дыму и въ рукахъ военачальниковъ… Когда я думаю объ ирландцахъ, которыхъ палками гонятъ воевать противъ буровъ, или о каролинскихъ неграхъ, которые теперь мрутъ на Филиппинахъ отъ лихорадки и чумы, я убѣждаюсь, что и мы нисколько не лучше дунбриджцевъ…»
— Рѣчь ея продолжалась около часу съ пламеннымъ осужденіемъ войны и довела воодушевленіе слушателей до апогея. Эмма говорила сильнымъ и благороднымъ языкомъ, приводя многочисленные литературные примѣры и выбирая свои слова такъ, что каждое изъ нихъ западало въ память слушателей. Я представилъ себѣ дѣйствіе такой рѣчи на перекресткѣ во время выборовъ… Недаромъ эти приказчики такъ злились и негодовали на нее!