Н. В. Зарецкий сидит на диване в перстнях. Против него, опершись на шашку, улыбается флигель-адъютант Ростовцев. Зарецкий смотрит на Ростовцева. И видит, что Ростовцев смотрит на Зарецкого. Они друг другу улыбаются, а за окном сгущаются берлинские сумерки и барахтаются трамваи.
На столе Зарецкого, в граненом хрустале с золотом, желтеет капуста. В графине с мужичком, которому 200 лет, разведен спирт с лимонной цедрой. А на поповских тарелках с синими цветами, деревьями и виноградом лежит узкая селедка.
Когда Зарецкий встает с дивана, он ходит по комнате скупым рыцарем, чуть сгибаясь. Подходит близко к Ростовцеву, тихо улыбается бравому адъютанту с бакенами — птицами, летящими в стороны.
Всякому вошедшему Зарецкий рад. Расскажет, что в комнате — ни одной иностранной чашечки иль тарелочки. Все — русские. 71 предмет. А если вы спросите: «ну, как поживаете, Николай Васильевич?»
— Да как, батюшка, — вот моя жизнь, — и обведет комнату руками с ногтями Наполеона после смерти.
— Этот портрет-то мой, представьте себе, нашел в гражданскую войну в Екатеринодаре на толкучке. Торговал три дня. На последние колокольчики купил[96]. Домой бежал как помешанный. Вы взгляните только, что за лицо? а улыбка? какова улыбка? а рука? рука? И кисть! Академика портретной живописи Будкина![97] Знаменитая кисть! Только вот голод — работы нет. Смотреть жалко в двухсотлетнем хрустале полфунта немецкой капусты, а в графинчике — спирт разведен.
И нельзя предложить художнику из любви к современности и из желания насытить его — продать хоть одно поповское блюдце. От этого художник Зарецкий заплачет.
— Ведь я же не умер до сего дня? А как же я буду без этого — в пустой комнате? Ведь — это же жизнь тут. Только вы этого не поймете.
Н. В. Зарецкий и Настя сидели в полутемноте. Опрокидывали поповского мужичка. На стене в золотой раме по-прежнему улыбался флигель-адъютант. Но улыбки этой никто из них не видал. Разглядеть уж не мог.
Пьяный художник говорил Насте о том, что «никогда, поймите мое слово, Настя, ни-ко-гда, это страшное слово, — не увидим Россию». И не смерть страшна, а на чужбине страшно. Под забором. А фарфор? А портрет?
Настя молчала в темноте. Она смотрела, как от огней из окна играли огоньки в старинных гранях стаканчиков и графинов. И художника не слушала. Он плакал пьяной слезой.
Настя встала в темноте. Качнулась и сказала громко:
— Бросьте, Николай Васильевич! Сдохнем так сдохнем! Все когда-нибудь сдохнут!
Настя странно засмеялась.
— Меня вот муж сегодня из комнаты выгнал! Он думает, я вернусь к нему — к шпику. Ошибаетесь, ротмистр!.. У вас лечь-то можно?… Флигель-адъютант из рамы не вылезет?