* * *
Затрудняюсь сказать, как долго я пребывал в забытьи, пока меня не привел в чувство болезненный пинок в ребра. Надо мной стояла высокая грозная фигура, вычерченная черным на фоне затянутого облаками утреннего солнца. Когда глаза немного привыкли к свету, я увидел худое, узкое, будто нож, лицо, отмеченное печатью жестокости, хмурое чело и усы, длинные, как у степного кочевника.
«Кто бы меня ни ударил по голове, он явно вернулся закончить работу», — подумал я, и еще слабый, потянулся к поясу за кинжалом.
Ужасающая фигура мягко наступила мне на запястье ногой в остроносом сапоге и на безупречном арабском сказала:
— Бесконечны чудеса твои, о, Аллах! Большего неряхи я в жизни не видывал!
Как вы уже поняли, это был ибн Фахад. В нашем большом караване он ехал рядом с армянским посланником и младшим визирем, а не сзади, с простыми смертными, поэтому мы никогда не разговаривали. Так мы с ним впервые и познакомились по-настоящему: я лежал на спине, весь грязный, окровавленный и оплеванный, а ибн Фахад стоял надо мной с видом богача, выбирающего морковь на базаре. Унизительно донельзя!
Ибн Фахаду в тот день улыбнулась его обычная удача. Когда на караван посреди ночи напали разбойники, которые, видно, следовали за нами уже несколько дней, ибн Фахад облегчался в стороне от лагеря. При первых же криках он бросился назад и, благодаря любезности своего стремительного меча, отправил не одного супостата в ад, однако враги сильно превосходили нас числом. Тогда ибн Фахад собрал вокруг себя горстку выживших и вместе с ними пробился на свободу. Они спасались бегством, кляня малочисленность своего отряда и незнание местности, а из темноты вслед неслись крики, гулко отражавшиеся от стен ущелья.
Когда ибн Фахад возвратился при свете дня, чтобы собрать остатки припасов и выяснить, кто же на нас напал, он нашел меня… обстоятельство, о котором он без устали напоминает мне и за которое теперь всегда предо мной в ответе. Пока лекарь врачевал мои раны и злость на разбойников выветривалась, Ибн Фахад познакомил меня с горсткой выживших — остатками некогда многолюдного каравана.
Одним был Сусри аль-Дин — жизнерадостный парень в одеждах богатого купеческого сына, свежий лицом и гладкощекий, точно наш малыш Хасан. Выжившие солдаты Сусри любили и, поддразнивая за большие красивые глаза, прозвали «Олененочком». Также спаслись тощий, как жердь, старший писарь по имени Абдулла — человек с поджатыми губами и стальным взглядом — и до неприличия дородный молодой мулла, только что из медресе, чье знакомство с настоящей жизнью теперь проходило в довольно грубой форме. Руад, мулла, выглядел так, словно ему милее пить и веселиться с солдатами — не считая меня и ибн Фахада, их было еще четверо-пятеро — тогда как Абдулла, чопорный писарь, производил впечатление человека, самой судьбой предназначенного на роль того, кто никогда не поднимает головы от Корана. Что ж, в некотором роде оно и понятно, ведь для людей вроде Абдуллы счетные книги, что твое Святое писание, да простит меня Аллах за подобное богохульство.