Она говорила удивительно ровнымъ, почти безучастнымъ голосомъ. Очевидно, слезы, голодъ и готовность броситься въ воду или на рельсы поѣзда вошли въ житейскій обиходъ этой группы странницъ, и онѣ не видѣли во всемъ этомъ ничего особенно необыкновеннаго.
— У мене бувъ чоловікъ, — сказала молодуха, продолжая думать о своемъ, — да его въ москаляхъ спекли, въ Палтантурѣ. Потимъ того кажутъ, ступай домой! Тамъ духъ легкій, — вылічишься! А одъ же не вылічився, померъ.
Въ комнатѣ стало какъ-то тоскливо послѣ этихъ немногихъ словъ.
— А что, не скучно вамъ объ родномъ мѣстѣ? — спросилъ я по невольной ассоціаціи идей.
— Сумно? — переспросила простоволосая. — Зачѣмъ намъ сумовать? Можетъ, здѣсь лучше будетъ.
— Вездѣ Божья земля! — подхватила баба въ холщевой рубахѣ. — Насъ вонъ сосѣди съ села не пускали. Куда, говорятъ, ѣдете? На гибель ѣдете! И агентъ жидовскій… Вкинутъ васъ жиды въ воду, не довезутъ до мѣста… А все-же-таки довезли!
Молодуха не сказала ничего и вдругъ заплакала своими больными, наполовину незрячими глазами, и эти молчаливыя слезы были краснорѣчивѣе самаго подробнаго отвѣта.
Пятая женщина, одѣтая нѣсколько получше, сидѣла съ другого края группы. Это была гостья, жившая на вольной квартирѣ и пришедшая въ «Мелигранъ» навѣстить своихъ товарокъ.
— Христина!.. Ильпинская!.. — укоризненно заговорила она. — Та яка-жъ ты дурна!.. Здѣсь вѣдь справди лучше… — Вотъ я портомойниця, платья мою, — продолжала она, — полтретья доляра на два дні заробляю… Да еще піду, а пані спроситъ: «А паляница (хлѣбъ) у тебе есть?» Я скажу: «Нема», то она паляницу дастъ. А потомъ снова спроситъ: «А молоко у тебе есть?» А я опять скажу: «Нема». То она и молока дастъ.
— А по-каковски вы съ ней говорите? — поинтересовался я. — По-англійски?
— Отъ! — презрительно отозвалась гостья. — То бараняча мова: бя, бя! Я іи на розумъ не беру. А пані таки по-нашему молвитъ, по-руську. То наши земляки изъ Руссіи…
Портомойница имѣла въ виду русскихъ нѣмцевъ изъ Либавы и Саратова, которыхъ много въ Виннипегѣ и во всей Западной Канадѣ.
Большая часть живетъ очень зажиточно, особенно менониты, которые пришли сюда, когда страна была еще пуста, и могли выбрать лучшую землю.
Тѣ, которые остались въ городахъ, стали домовладѣльцами и купцами. Изъ позднѣйшихъ пришельцевъ многіе успѣли предварительно совсѣмъ обрусѣть и до сихъ поръ охотно говорятъ по-русски.
Часы пробили шесть. Рабочій день былъ оконченъ, и мужчины одинъ-по-одному стали собираться въ переселенческій баракъ. Пришелъ менонитскій проповѣдникъ, рыжій и приземистый, въ башмакахъ, огромныхъ, какъ лодки, и съ громаднымъ сѣрымъ цилиндромъ на головѣ, похожимъ на печную трубу. Онъ говорилъ по-нѣмецки, но все-таки часто вставлялъ въ рѣчь ломаныя русскія слова. Онъ разсказалъ мнѣ, что нарочно пріѣхалъ изъ своей деревни за 30 миль отъ города и что на-завтра онъ собирается проповѣдывать въ баптистской молельнѣ, куда сходились для молитвы почти всѣ русскіе переселенцы. Молельня эта, по его словамъ, пріобрѣла совершенно международный характеръ, и даже англійскіе члены конгрегаціи учатся распѣвать русскіе гимны вмѣстѣ съ переселенцами. Вслѣдъ за нѣмцемъ прошелъ какой-то старый полякъ или литвинъ, пьяный, истерзанный, безъ сюртука и съ бутылкой рома въ карманѣ. Голова у него была бѣлая, какъ лунь, но онъ держался пѣтушкомъ и даже отпускалъ довольно вольныя шутки. Женщины относились къ нему съ неистощимымъ терпѣніемъ.