госслужащих нет привилегий. Большинство подчиняется положенным процедурам – в установленном порядке. Например, когда мы встаем утром, мы сначала умываемся, затем чистим зубы, а потом завтракаем.
– Но некоторые же сначала завтракают, – встрял другой ученик. Я предположила, что это такой эвфемизм для чиновников, которые воруют общественные деньги или злоупотребляют властью.
– Конечно, кто-то сначала завтракает, – согласилась учительница Цю, все еще пытаясь совладать с беседой. – Апотомони умываются и чистят зубы.
– Ваш пример не подходит, – возразил ученик.
– У тебя есть другие примеры? – спросила учительница, глянув на меня. – Какое поведение требует определенного порядка? К примеру, сдача домашней работы?
– Конвейерное производство в капиталистическом обществе, – ответил ученик. Еще одно узкое место: о капитализме – ни-ни. Официальная линия Партии в китайской системе – «социализм с китайскими особенностями».
– Какой именно конвейер – и какой у него порядок? – спросила учительница Цю, вновь стараясь перенаправить разговор.
Ученик ответил нараспев:
– Да здравствует коммунизм, да здравствует Коммунистическая партия. – Тут он фыркнул, и весь класс захихикал.
– Ты выкрикнул лозунг, – сказала учительница Цю.
Ученик выдал еще один, в голосе – сплошной сарказм. На сей раз он выбрал жаргонное прозвище президента Си Цзиньпина:
– Си Да Да – хороший человек.
* * *
Когда мы остались наедине, учительница Цю, сложив руки на коленях, заговорила о временах попроще.
Госслужащие когда-то вызывали у учащихся восхищение, сказала Цю, распустив класс, и голос у нее смягчился от ностальгии.
– Обожание было безусловным. Ныне школьники не считают, что «домашний срам на люди не выносят».
Китайское руководство предпочитает «домашний срам» держать под спудом десяти футов юннаньской земли, желательно в замороженном виде, чтобы никакой киркой и лопатой не докопаться. Госслужащие вроде учительницы Цю – пехота, которой поручено блюсти в народе порядок.
Цю – человек из другой эпохи, а вот сухопарый харизматичный учитель истории, с которым я познакомилась в Пекине, был более чем готов заметать нарождающееся недовольство под ковер. Учитель Кан никогда не сомневался, где находятся границы обсуждаемого в классе.
– Любой китаец знает, что можно говорить в классе, а что нельзя, – рокотал Кан. Мы познакомились на педагогической конференции в Пекине, и он согласился побеседовать со мной о нравственном воспитании. Мы проболтали где-то с час о теориях воспитания гражданственности, после чего он сделался чуть более откровенен.