– Фан сюэ лэ!Уроки кончились!
– Мама дао лэ!Вижу маму!
– Хуэй цзя лэ!Пора домой!
В том, как дети заняли всю лужайку и постепенно выбрались за садовские ворота, кивая охранникам, наблюдался некий неочевидный порядок.
– Шу шу цзайцзянь!До свиданья, дядя! – чирикали дети, употребляя специальное слово для обращения к старшим.
Рэйни глянул на меня большими глазами.
– Это мой садик, мам?
– Пока не знаю, милый. Посмотрим. – Мы уже готовили его к переводу из дома в сад: мальчики ходят в садик каждый день, как мамы и папы на работу, говорили мы ему.
Месяцы напролет мы с Робом выстраивали стратегию, как нам добыть место для Рэйни. Большинство государственных садиков обязано было принимать детей по месту жительства, но некоторым заведениям – особенно образцово-показательным и передовым – правительство разрешило отдельные правила. Китайцы часто добивались приема в такие учреждения посредством затейливой сетигуаньси, но нам, иностранцам, предстояло найти другой способ. За год до того, как Рэйни можно было поступить насяобань – «младшая группа», официальный первый год в детском саду, – мы названивали в головную контору. На телефон садились по очереди, осмотрительно делали между звонками паузы по нескольку недель – в надежде, что наши голоса с прошлых безуспешных попыток не запомнят.
На любой звонок отзывался одинаково бесстрастный голос, отвечавший примерно одно и то же: «В группах битком. Незачем звонить повторно. Надежды на место никакой». Мы просили пустить нас к директору, на что всегда получали ответ: «Она на совещании». Однажды нам удалось узнать ее имя: Чжан Юаньчжан, или директор Чжан.
Если что, мы всегда могли подстраховаться шанхайскими международными детсадами, но приближалось лето, и я поняла, что терять мне нечего. Я еще раз отправилась к воротам «Сун Цин Лин». Заглянула в застекленный домик охраны, торчавший сразу за черными коваными воротами – идеальное расположение, чтобы засекать любые вторжения.
В таких случаях я всегда помню, что я иностранка особого рода. Мандарин – язык моего детства и дома: родители эмигрировали с семьями из Китая в Соединенные Штаты через Тайвань несколько десятков лет назад, а сама я родилась и выросла в Америке. На мандарине я говорю с легким намеком на техасскую оттяжку, а словарный запас у меня – из калифорнийского говора, какой я нажила подростком. Большинству континентальных китайцев я казалась своей, покуда не открывала рот, и тут они быстро определяли меня как человека, который заслуживает исключительного презрения: родственница-чужачка, говорит странно, и манеры у нее заморские.