Я стоял под холодным душем, опустив голову, смотрел, как стекают по ногам, вихрятся у ступней водяные струи. Я вспоминал глаза Игоря и понимал все яснее… С таким взглядом не живут. Точно не живут. И потому я не могу больше стоять и ничего не делать. Закрутив воду, я быстро оделся, собрал разбросанные вещи Игоря в его сумку, и, проигнорировав звонок, выбежал на улицу. Он даже переодеться не успел.
Дождь уже успел закончиться. Разливалась вокруг жара, тихо перебирал ветер ветви берез. Домой он в таком состоянии не пойдет. По улицам – тоже. Скорее всего забьется куда-то в угол, а угол тут один – небольшая рощица за школой.
Я бежал и боялся опоздать или что его там не будет. С каждым шагом понимал все яснее, что я сволочь. Не надо было с самого начала отпускать Игоря одного. Надо было помочь, а не бояться этого урода Андрея, заступиться. Надо было что-то сделать…
Игоря я нашел далеко не сразу, облазил всю рощицу, едва не переломал ноги, споткнувшись о низко растущую ветку, проклял все на свете, чуть было не влетев в кучу стекла, и вдруг заметил его… и замер. Он лежал прямо на мокрой после дождя земле, в зарослях молодой крапивы, свернувшись в клубок, и мелко дрожал от рыданий. Я опустился перед ним на корточки, некоторое время сомневался, воровато оглядывался, боясь свидетелей, а потом плюнул, оторвал его от земли и прижал к себе. Потому что не мог иначе.
Он был слаб, как ребенок. И плакал как ребенок, горько, навзрыд. И успокаивал я его как ребенка – укачивая и что-то шепча в светлые, пахнущие кровью волосы. Что? Не помню. Что-то глупое, бесполезное.
– Идем ко мне, – вдруг предложил я. – Я тут недалеко живу. Вымоешься, очнешься. Родители уехали на курорт, брат в общаге. Никто тебя не увидит. Идем. Там сможешь выплакаться, обещаю. А теперь вытри слезы, соберись и идем. Потерпи еще чуточку.
Он будто не услышал, продолжая мелко дрожать. Я один за другим осторожно выбрал листики из его волос, поглаживая мокрые щеки Игоря тыльной стороной ладони. Я боялся дышать. Боялся смотреть в его широко раскрытые глаза, в которых клубился ужас и стыд, на его слипшиеся от слез ресницы и искусанные до крови губы. Я достал из сумки, заставил его надеть и молча застегнул на нем легкую куртку, чтобы хоть немного скрыть слезы грязи на футболке. Заставил его натянуть прямо на шорты штаны, сам застегнул застежку ремня, пока он стоял, не осмеливаясь поднять на меня взгляда. Но хоть не дрожал уже и не плакал, и на том спасибо.
– Иди! – приказал я, и он пошел.
Безвольно, как баран на веревочке. А куда ему деваться – в этом мире я был единственным, кто его считал человеком.