И терпение мое закончилось…
Говорят, репутацию создают годами, а портят в одно мгновение. Уж я-то знал, я еще в школе по пакостям был специалист. В универе утихомирился, но чего только не сделаешь, коль доведут.
План был прост… был у нас в группе белокурый паренек. С виду невинный такой, ангелочек. Роста – полтора метра с кепкой, девчонок ненавидит, перед парнями, особенно красивыми, краснеет, бледнеет, икает. В общем, что с ним, догадались мы еще на первом курсе. На втором он поугомонился, говорят, себе «пару» нашел, говорят, что не удивительно, мужского пола, ревнивого, с кулаками и состоящего в каком-то там обществе по защите геев.
Впрочем, мне пофиг. Главное, что белокурый Сереженька от моей шутки особо и не пострадает. Про него слухи и так ходят. С Пашенькой дело будет похуже, может, ревнивец ему по роже заедет, но от этого тоже, кажись, никто не умирал.
В общем… не спал я три ночи. Стихи писал. Думаете, оно легко? Счас! Да лучше бы я пару экзаменов сдал, честное слово! Сдурев от интернетных советов, хореев, ритмических рисунков и прочей ереси, оказывается, свойственной поэтам, испортив море бумаги и чуть было не выкинув в окно компьютер, я все же родил… мужики не умеют рожать? О… временами еще как умеют. И дите получилось симпатичненькое такое. Жаль, что гордиться им придется в одиночку, а лавры достанутся другому. Ну что ж поделаешь, не все же сразу.
В тот день бушевала вокруг бабья осень. Солнце щедро лило свет на золото тополей, шуршали под ногами листья, и идти учиться совсем не хотелось. Прошмыгнув в ярко освещенную солнечным светом аудиторию, я довольно улыбнулся – Сережа сидел на парте и глупо улыбался, Пашенька стоял рядом и подавал ему книжечку…
Что за книжечка, я понятия не имел. Но Сережкино мечтательное лицо мне очень понравилось. Как и томный его взгляд в спину Паши, который видели все, кроме, естественно, самого виновника. Тот уселся себе на последней парте, и, достав блокнотик, начал там чего-то чирикать. Наверное, очередные стихи. Пусть чирикает, нам пора действовать.
Притворяться я еще в школе умел, а ловкость рук по жизни была моей специальностью. Я же гений! При этом во всем гений. Проходя мимо витавшего в облаках Сережки, я «нечаянно» задел заветную книгу рюкзаком. Томик, оказавшийся на проверку сборником чьих-то там стихов (ах, Паша, неосторожный ты), конечно, полетел на пол. Сережа вздрогнул, а я, выдавив самую милую улыбку, прохрипел:
– Прости, – и наклонился, чтобы поднять книгу.
«Проклятые поэты», а название-то какое! Подходящее.
Сережа вновь покраснел – к мужской вежливости и дружбе он как-то не привык. А как дружить, простите, с геем? Тут с ним заговоришь лишний раз, и то сплетни пойдут… А уж улыбаться. Нет уж, извольте! Но чего только не сделаешь ради мести. Вернее, ради того, чтобы отвлечь на мою улыбку всеобщее внимание, тогда как руки пихают под томик красиво сложенный, надушенный Пашкиным одеколоном листик. Я этот одеколон невесть сколько по магазинам искал. Название, благо, знал, одна из влюбленных девчонок выдохнула, с придыханием. Запах оказался ниче так, нюху приятный, сиренью воняет. Уберу конкурента, может, и сам на него перейду.