Эдна Уэллис молча смотрела на него из окна своего магазина через красновато-лиловые бутылки, и лицо ее казалось того же цвета. Пробормотав: «Старая дева, старая кошелка», — он в последний раз поднялся по ступенькам на второй этаж и позвонил Сильвии Стейн.
— Я уже знаю, — услышал он в трубке пронзительный голос. — Все газеты трубят об этом, болван ты эдакий! Ты что же, надеешься теперь найти хоть какую-нибудь работу? Тупица!
Он сказал:
— Ну хватит, перестань! — Помолчав, добавил: — Сегодня я уезжаю отсюда. Насовсем. У тебя ведь можно остановиться?
— Ты что, Берт, свихнулся?
— Понимаешь, квартира, которую я сниму, освободится после Дня труда. Я устроюсь на работу… на любую работу.
— Да уж сделай милость, потому что меня не сегодня-завтра выставят из редакции.
— Ты с ума сошла!
— И он еще удивляется! Человеку, с которым я обручена, известна вся подноготная нашумевшего дела, а наша газета последней узнает сенсацию.
— Послушай, Сильвия, я всего не знал… Понимаешь? Знал, но не все… Прошу тебя… — Он просил и унижался, потому что ему надо было где-то приклонить голову и кому-то поплакаться. Кому-то, кто был бы в состоянии его выслушать и понять.
Она прервала его:
— Хорошо, Берт… Приезжай! — Но голос у нее был усталый и бесцветный.
Он поспешно повесил трубку, боясь, как бы она не передумала, сбежал по лестнице и забрался в свой старенький «плимут». Мисс Уэллис все также смотрела из окна освещенного магазина.
— До свидания, мисс Уэллис, — крикнул он из машины, надавил на газ и помчался к трассе 128, навстречу новой жизни и новой любви.
В зеркало заднего обзора он увидел, что над городом занимается зарево. Звонил на пожарной каланче медный колокол, в летней ночи душераздирающе выли сирены.
По мне, так пусть весь город сгорит, думал Берт. Впереди Бостон и Сильвия… Сильвия… Сильвия… Она обнимет его, приласкает, утешит, подарит ему любовь, и все образуется. Но потом, поворачивая на Фалмаут, он представил суровые глаза Сильвии и ее твердые груди, очки и жесткие волосы, и мужскую манеру одеваться и вдруг осознал, что она никогда не поймет его и никогда не пожалеет.
Только Фрэн Уолкер — отвергнутая им в лихорадочных поисках своего мужского «я», — только Фрэн, мягкая, распутная, уступчивая и любящая, — только Фрэн могла бы утешить.
Паркер буквально покатывался со смеху. Упершись жирными руками в крышку заваленного бумагами стола, он хохотал до тех пор, пока слезы не покатились у него по щекам и не выступил пот на лысине, на спине под рубашкой и на бедрах под брюками, пропитав даже фетровую обивку его вращающегося стула.