— Нравится? — Миссис О’Хара стояла в дверях и наблюдала за ней своими темными глазами.
— Да, очень. — Маргрет откусила немного, почувствовала неожиданную тошноту, и ей пришлось собрать всю свою силу воли, чтобы улыбнуться и проглотить кусочек. — Чудесно.
Миссис О’Хара удовлетворенно кивнула и опять ушла на кухню. Сэм сказал:
— Прости, что я опоздал. — И Мар ответила: — Вы же были заняты.
Ее опять затошнило. Рыбий глаз был открыт. Он смотрел на нее с белого блюда. Он был холодный и мертвый, как черные ветки мертвых деревьев и пожухлая трава вдоль дюн, как мертвое прошлое многих и многих людей, которых она знала, как мертвое будущее многих других. Она вспомнила ржаной хлеб и жареных цыплят, и молодую репу, яичницу с салатом и свежей клубникой, цветущие магнолии и азалии, вспомнила, как разбухал пучок кресс-салата под струей холодной воды в летний день. Конечно, многое исчезло и из быта южан. Но это было все же не настолько реально и безнадежно, и всегда казалось, что жизнь может возродиться — загарцуют лошади перед изящными экипажами, заиграют в огромных залах музыканты и закружатся девушки в платьях из кринолина. И музыка была тоже другой — музыка южной ночи — банджо и козодой, и древесные лягушки, и куропатки, и негры, поющие свои песни. Призраки еще жили в замшелых особняках, а здесь, в Новой Англии, слишком суровые зимы, и призраки давно умерли и окаменели, и нет надежды, что они оживут.
— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил Сэм.
— Я… я просто не голодна.
— На десерт будет пирог с брусникой. Конечно, брусника мороженая. Но отличная.
— Спасибо, я не хочу.
Сэм продолжал есть.
— Что-то случилось, — сказал он наконец. — Я вижу. Ты хочешь поехать в Атланту.
— Нет…
— Куда-нибудь еще?
— Да, я… собственно говоря, я собиралась в Нью-Хавен. У меня там подруга. Мы жили в Суитбриаре в одной комнате, и она уже давно просит меня приехать.
— Решай сама.
— Я ведь всего на день или два и, конечно, буду звонить в больницу…
— Ты уже сказала Гаю?
— Нет, но я разговаривала с доктором Келси. Он считает, что мне нужно уехать на несколько дней.
Сэм кивнул, вытащил застрявшую в зубах рыбью кость и сказал:
— Мне казалось, что все хотели, чтобы ты поехала, а ты не соглашалась. Значит, ты передумала.
— Да… я передумала. — Она отодвинулась от стола. — Извини, я неважно себя чувствую… Если поеду в Нью-Хавен, я бы хотела выехать в пятницу, а сейчас мне кажется, что я простудилась… Пойду прилягу… — Она еще раз пробормотала извинения, потом вышла и стала подниматься по лестнице в свою комнату. Она разделась, выключила свет и забралась в постель. Маргрет Лежала тихо, лениво думая о том, что была несправедлива, считая эти места вечно холодными, вечно суровыми и мертвыми. Если бы она всегда могла плыть на лодке навстречу ветру или сидеть в каюте «Джулии», обхватив руками колени, или лежать в этой теплой постели… Она нежно погладила вышитую простыню и вспомнила тепло сильного тела Гая, потом закрыла глаза и подумала о том, как теперь она встретится с Лэрри — даже если он будет без сознания, — как сможет сидеть у его постели, зная, что она сделала, чувствуя себя предательницей, презренной сукой, которая, казалось, только и ждала момента, когда ее муж будет слишком болен, чтобы отомстить ей, слишком слаб, чтобы можно было сказать ему об измене… Он никогда не узнает правду — всю правду — ничего, кроме правды…