Бытовая мелочь всего лишь: упросила жена, и герой романа сбрил бороду. «Он… заметил, что выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле, и в этом для него было что-то страшное и смешное. Не стало больше бородатого Репнина, которого он видел в зеркале двадцать шесть лет. Появился другой человек». И тут же: он «никак не мог понять: почему Надя потребовала это от него? Зачем он сбросил свою бороду, словно маску? Чтобы выглядеть моложе? Чтобы она могла поставить крест на каком-то их прошлом?» И шагает герой по улицам и проулкам Лондона, путешествует в пригородных поездах и в метро, бедствует, обивает пороги биржи труда в окружении стаи вопросов: «Что? Зачем? Почему?» И вопросы эти никогда не кажутся нам надуманными, ибо каждый из них помогает выявить существенность происходящего с князем. Сбрил, положим, он бороду: сделал подарок жене. Но это же — и история; и реформы Петра Великого почему-то запечатлелись в ней всего прежде… повальным бритьем бород. Но недаром они запечатлелись именно так: в XVIII столетии, в самом начале его, Россия прощалась с эпосом как с формой организации общественной жизни, со всеобщим жизненным стилем. А эпический герой, он, конечно же, прежде всего бородат, бородат в знак того, что он привержен земле, соприроден ей. И опять-таки немыслимо представить себе Илью Муромца выходящим из парикмахерской, свежеобритым, точно так же, как нельзя представить себе его разъезжающим на коне по улицам Лондона, хотя в древнем Киеве и он сам, и конь его были бы совершенно уместны. Безбородый Репнин — уже не эпический Репнин; из раздольного, укорененного в истории и величавого мира он ввергается в суетный, полный недоумений, недомолвок, политических интриг и бытовых неурядиц мир романа. В этом мире ему и судьба погибнуть. И погибнет он чисто романной смертью: изощренным, продуманным способом он покончит с собой — так, чтобы исчезнуть начисто, напрочь, не оставив следа и оставшись неуловимым даже для всезнающей и всепроникающей полиции Лондона. Уничтожая свой дух — потому что самоубийство всего прежде есть посягательство на уничтожение духа, — неприкаянный князь принимает все меры к тому, чтобы с глаз людских однажды и навсегда ушло, скрывшись в морской глубине, его множество бед претерпевшее тело.
И опять: дух и тело…
Город Лондон в романе Црнянского выступает как поприще, на котором славянство все же как бы то ни было пытается осуществить свою миссию: объединившись, соединив разнородные племена и нации, вдохнуть в комфортабельную индустриальную жизнь европейцев душу живу, претворив подвиг Бога в завет для себя. «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Бытие, 2, 9). Разумеется, в реальности современного мира осуществление этого завета, миссии этой выглядит всего лишь как отдельные всплески героизма, притом же героизма кустарного. Но они все же есть: русского князя прибивает к полякам, мужественно сражавшимся во время войны на стороне англичан: во время войны, естественно, духовная помощь славянства Западу реализовала себя именно в этом виде, в виде военной помощи, помощи кровной. Впрочем, мало сказать, что Западу была оказана помощь: всю тяжесть войны первыми приняли на себя славяне. И в знак признательности полякам англичане дарят им ряд привилегий, а поляки в хорошем смысле слова хитрят: они вводят в свой круг и оказавшихся здесь же, поблизости братьев славян, пригревают они и русского князя. Друг-поляк поддерживает князя до последних дней его жизни: бытовая помощь, разрешение пользоваться квартирой поляка на то время, в течение которого он пробудет в Варшаве, оборачивается и актом глубокой духовности. В основном же в романе нет каких-то определенных действий, акций, каждая из которых свидетельствовала бы о готовности славян к реальному сплочению, к контактам с Западом, а тем более о готовности их к исполнению возложенной на них провидением миссии. Не до миссии им, беднягам! Им работу бы себе подыскать, устроиться бы, попытавшись адаптироваться к условиям, чуждым для них, непрактичны они, часто просто беспомощны — недостаток, отмеченный всеми, кто сталкивался с психологией эмиграции, особенно русской.