«Роман живет контроверзой: спором, борьбой, противоположностью интересов, контрастами желаемого и осуществимого»[1], — писал видный историк и теоретик романа Борис Грифцов, отграничивая эпический мир и эпическое восприятие жизни от романного ее восприятия. И чего-чего, а споров, борьбы и противоположности интересов у Црнянского предостаточно. Да, вполне понятно, отчего у Црнянского обозначение жанра даже в заголовок выносится: «Роман о …» Сам писатель мыслит форсированно романно: он поставил героя на рубеже, на перекрестке социальных и национальных миров, предоставив нам судить о его правоте, о его заблуждениях и о страшном, греховном поступке, коим завершает он свои странствия. И над каждым существенным сюжетным эпизодом он поставил специфический именно для романа, для романа как жанра вопросительный знак. «Что привело его в этот подвал? Судьба? Деникин? Революция? Бог?» — раздается закадровый голос, размышляющий о путях и о силах, ведших князя в подвал обувной изысканной лавки. Впрочем, в равной степени голос этот принадлежит и герою романа: голоса сливаются, переплетаются, вторят один другому, создавая особую духовную атмосферу романа, атмосферу постоянного вопрошения.
Сам герой начинает мыслить романно: контроверзами, вопрошениями. Уволили, положим, его из лавки — он ни слова не сказал об этом жене. «Почему же он не рассказал ей об этом? Об увольнении. Почему в последнее время скрывает от нее все тяжелое, горькое?» И ответ-то вроде бы ясен, сам собою напрашивается: не хотел волновать, огорчать жену, оттого-то и не рассказал. Тут и спрашивать нечего. Но роман как жанр немыслим без вопрошений, а роман Црнянского тем более немыслим без них, потому что за житейским, обыденным здесь всегда стоит что-то высшее: ожидание новых поворотов судьбы, прогнозирование, предугадывание. Все житейское плотно насыщено трансцендентным; и крушение эпического мира героя, столкновение его с романной стихией прорисовывается как нечто чрезвычайно типическое, как симптом огромной социальной трагедии; быть эпическим героем по рождению, призванию, по складу ума и характера, но быть втиснутым в неясный, стесненный, неуравновешенный мир романа не так-то легко: можно ли представить себе Илью Муромца среди героев, допустим, одного из романов Достоевского? Что он делал бы там? Как он себя почувствовал бы? Но у Достоевского все же кругом родные были бы люди, звучала бы русская речь. А что делать Илье Муромцу в Лондоне? Среди диккенсовских персонажей? А Репнин — прямой духовный наследник русского эпического начала. И приходится ему адаптироваться к чужедальней сторонушке. А отсюда — особенное значение в романе Црнянского портретных характеристик.