В то время он повстречался с Жужей Моноки.
Отец Жужи, Карой Моноки, землекоп, вернувшись из плена, получил из резервного фонда всего полтора хольда земли и, чтобы как-то сводить концы с концами, вынужден был пойти в поденщики. Ульвецкий нанимал его на долгое время, у него Карой Моноки стал настоящим батраком. Жужа, тогда семнадцати-восемнадцатилетняя девушка, иногда помогала отцу и однажды пришла на хутор, когда Ульвецкий был дома.
Они встретились на крыльце; Жужа с улыбкой поздоровалась, хозяин посмотрел ей вслед, подозвал и взял за руку. Он бросил взгляд на виноградник, — там, далеко, в конце дороги, увидел склоненную фигуру Кароя Моноки, — бояться было нечего. С самодовольным, наигранным смехом он оглядел Жужу, затащил ее в комнату и, поскольку она готова была закричать, укротил пощечиной. Все оказалось очень просто, и только потом, на другой день, он удивился, вспомнив, что Жужа была еще девушкой.
Жуже и раньше нравился Шандор Ульвецкий, не просто нравился, а был для нее воплощением мужественности. Но с этой пощечины началась любовь; пощечина ошеломила ее, превратив на время в его рабу. Когда через полчаса она подняла на него полные слез глаза, это были не слезы страдания. Потом она поняла, что влюбилась в Ульвецкого, и любовь не казалась ей безответной; едва ли она сознавала, что он хозяин, а она всего лишь служанка. Впрочем, и он не сознавал этого. Для него главным было любой ценой добиться успеха, не важно, кого обставив при этом: поденщика или ровню себе; водить за нос Кароя Моноки, сидеть с ним под грушевым деревом и закусывать жареным салом с луком доставляло ему такое же удовольствие, как самому вести в Солнок машину, принадлежащую партии, когда болел шофер. А Жужа не теряла надежды.
Полгода, наверное, длилась их связь, но виделись они редко, от случая к случаю. Ульвецкий никогда не звал Жужу к себе, никогда не назначал ей свиданий, но, вдруг вспомнив о девушке, начинал преследовать ее, ехал к ней на велосипеде хоть в Сент-Янош; какой бы работой она ни была занята, с самодовольным смехом неотразимого самца тащил ее все равно куда, хоть в кукурузу. Сначала Жужа считала такие свидания доказательством его любви и была счастлива, горда тем, что возлюбленный ради нее едет в такую даль, но потом стала отчаиваться, ведь Ульвецкий и не заикался о свадьбе, порой исчезал, месяцами не показывался. Как-то после полугодовой разлуки она встретила его случайно. Ульвецкий, улыбнувшись, поздоровался, но не смог сразу припомнить, откуда знает эту девушку.
Позднее Жужа вместе с отцом приняла участие в создании уйхейского сельскохозяйственного кооператива, который был в восьми — десяти километрах от хутора Шандора Ульвецкого. Теперь они не виделись, пути их не пересекались. Кооператив принес с собой все новое: новую квартиру, новые проблемы, новых людей. Первые трудные месяцы она редко вспоминала о своем возлюбленном, позже если и вспоминала, то с горечью говорила себе: он подлый кулак. Это недавно усвоенное слово «кулак» за короткое время приобрело для нее живое содержание. Первые трудности зимних месяцев — не хватало хлеба — с трудом преодолевались из-за того, что кооператив со своими двумястами хольдов оказался окружен большими кулацкими усадьбами. Угрозы, таящиеся в ожесточенной ненависти кулаков, в их злорадном презрении или ледяном равнодушии, наглядно поясняли понятие классовой борьбы, усвоенное в зимнем политкружке.