Мы шестой уж день кладку делали. До чего ж только не доведут человека такие вот шесть дней! Я камни брал да так их поглаживал и похлопывал, к месту подгоняя, словно этим можно было кладку уберечь. А сам знал, что все равно обрушится… Идти бы нам лучше по домам, по тридцать раз на дню говорил Ижак. И было это у него, как у других ругань. Будто из себя тянул он тягостные эти слова: идти-и б нам лу-учше по дома-ам, подобру-поздоро-ову… А Матэ еще и бранился, то и дело кладку прерывая. — Что за дела с этой крепостью, Келемен! Проклятье на здешних местах лежит. Или не знаете? Женщина одна своего ребенка в лесу здесь бросила. Сгинул он, волки съели его.
И когда пришел четвертый неладный день, а за ним и пятый и шестой, и Ижак все чаще повторял свое «идти по домам», и Матэ, все больше кряхтя, бросал кладку, — да будь она трижды проклята, когда ж конец-то наступит! — ясно стало: что-то должно все же случиться. Клали мы стены, а они рушились. Ночью проснулись от грохота — опять рушится, и в обед валился кусок изо рта — опять рушится. Смотрели, смотрели мы вокруг, на камни да на лес, думали о нечистой силе, о той женщине и о том, что же все-таки будет. Случится что-то, сказал Болдижар, и, глядя на него, прямо тошно становилось: так заплыл он жиром за шесть этих дней.