«Ох и несёт тебя, Егор Кузмич!», — думаю про себя, но остановиться не могу.
— Позвольте, — протиснулся вперёд распушивший бороду социолог и публицист Южаков. — Впервые сталкиваюсь с таким определением, как «Господская литература». То есть литература, по-вашему, делится на господскую…
— …и русскую, — рубанул я сплеча.
— Бывает, — поправился я, найдя глазами Антон Палыча, — и всехняя. Чехов, Гоголь… может ещё кто, но сходу не припомню.
— Получается, — осторожно осведомился Южаков, — что привилегированные классы в народных глазах не русские?
— Известно дело! — соглашаюсь с ним. — Господа!
— То есть получив образование, — в глазах Южакова зажёгся спорщицкий азарт и коварство, — и перейдя в некую условную касту господ, русский человек перестаёт быть русским?
— Когда как, — ой, несёт меня… — Бывает, што и остаётся русским. Бывает, што и перестаёт.
— И кем же он становится в народных глазах? — в глазах Южакова огонёк торжества.
— Вырусью!
— Однако! По законам Российской империи, — на меня наставляется назидательный палец, — русским считается всякий православный.
А мне в голову картинка такая – раз!
— Можно, — спрашиваю, — карандаш и бумагу? Наглядно проще.
Быстро отыскали. А народищу вокруг… меня ажно потряхивать начинает, но раз уж начал… — Считаться, — начал я отвечать, рисуя одновременно, — они могут кем угодно, а по факту – вот!
И рисунок хомяка в аквариуме, да с подписью.
«Пушок вырос в аквариуме, следовательно – он рыбка».
— Следуя такой логике!
Наговорил! Ан нет, нормально всё. То есть поспорили со мной вроде как на равных, поулыбались, но по словам дяди Гиляя, вернувшегося сильно заполночь, приняли меня за "Многообещающего молодого человека", простив горячность и логические огрехи.
С одной стороны – обидно. Я там…
С другой – облегчение. Пусть! Пусть как хотят воспринимают. Пока. У меня суд завтра, а весной ещё и экзамены за прогимназию сдавать. Благонадёжность и всё такое. Хотя бы до поры.
Скинув на руки Саньке шапку и пальтецо, наскоро накидываю на белую рубаху застиранный фартук, и напяливаю картуз как можно ниже. Подхватив судки и дымящийся чайник с кипятком, проворачиваюсь вокруг себя.
— Как есть, мальчик из трактира! — одобрительно кивает дружок, показывая большой палец. — Ну, давай!
Участие в самонастоящей почти политике даёт обоим такой кураж, што ого! Азарт! И на благое дело, опять же. Не дуриком за ради форсу!
В меблирашку забежал, как так и надо. Таких вот мальчиков из близлежащих трактиров – тьма! Больше только тараканов под ногами прохрустело. От входа пахнуло гнилой и прокисшей капустой, трухлявым деревом, клопами и застоявшимися перегаром, дешёвой водкой и протухлой ливерной колбасой, пропитавшей само нутро дешёвых меблирашек.