Пермский рассказ (Астафьев, Давыдычев) - страница 18

Она возвращается к столу.

Дождь все еще идет. На стекло падает капля. Несколько мгновений она неподвижна, потом медленно сползает вниз. И Аксеновой уже не кажется, что это слеза.

Сдав дежурство, Аксенова просит секретаря доложить о ней начальнику пароходства. Ее тотчас же принимают. Начальник сидит уже в шинели и фуражке, видимо собираясь уходить. Лицо его посерело от усталости, под глазами мешки. «Наверно, у него сердце больное», — с жалостью думает Аксенова.

— Я принимаю предложение, — говорит она, — согласна занять пост старшего диспетчера.

— Ну вот, это правильно. Мы быстро оформим. Чтобы не забыть: в прошлом году вы просили отдельную комнату. Ваше заявление сохранилось в кадрах. Так вот, смогу вам выделить в — новом доме. К октябрьским праздникам переедете.

— Спасибо, я отказываюсь от комнаты.

— Что так? — восклицает начальник. Он изумлен и не понимает, как это можно отказаться от отдельной комнаты в новом доме. — Там все удобства будут.

Аксенова краснеет. Помедлив, она смущенно смотрит на начальника и отвечает:

— Я выхожу замуж…

Владимир Черненко

СПАСИБО, ДРУГ!

На моем плече — тяжелая рука. Она трясет.

Настойчиво, больно и тупо. В ушах тарахтит. Расклеиваю глаза. Калинкин. Его полосатый шарф. Желтое и красное. Его тяжелая, будто чугунная, рука лежит на моем плече. Это он трясет. Это он повторяет надоедливо:

— …спать нельзя…

Как будто я сам не знаю.

Тарахтенье становится слышней, настойчивей, властней. Это тарахтит трактор.

Злым голосом я говорю:

— В чем дело?

Я ему не подчинен. Ко мне не лезь. И он это знает. Да. Я дергаю плечом. Рука не сбрасывается.

Обидным голосом он кричит:

— Мужик ты?

— Черт возьми, еще бы!

Трактор стрекочет совсем громко. Сани колышутся. В сани заносит снежную пыль из-под гусениц. Пыль оседает на лице. Она тает. Пыль тает противно. Ее хочется стереть. Поднимаю руку, снег не стирается — размазывается. Противно. Плечи мои передергиваются. Сняв рукавицы, обеими ладонями протираю лицо. Еще, еще сильнее. Протираю щеки, глаза.

Теперь я хорошо вижу Калинкина. Во весь его длинный рост. Поднявшись с корточек, он резкими движениями длинных рук разминает костлявые плечи. Он хлопает руками по бедрам, что-то говорит. На его сухощавом лице тоже снежная пыль. Хрящеватый нос покраснел, лоснится, на кончике висит талая капелька. Он нагибается ко мне:

— Отошел?

Теперь я совсем проснулся.

Опираясь руками о подрагивающий пол саней, медленно, будто по частям, распрямляюсь и поднимаюсь. Ноги словно ватные. И в голове словно вата. Все не мое — не понимает, не слушается.