– Какая прелесть, – с тихим упоением сказал Роджер.
– Если вы спросите меня, – твердо начал викарий, – я решительно против всего, что хотя бы отдаленно напоминает спиритические сеансы. Я не меньше любого из вас скорблю о бедной Эмилии и хочу, чтобы преступник был найден и предан суду, но у нас есть для этого человеческие средства. Это не оттого, что я по должности читаю проповеди об Эндорской жене, имевшей близкого духа, или считаю такие занятия чистым мошенничеством: нет, не считаю, и именно поэтому призываю вас к ним не обращаться. Я не буду говорить о том, сколь безосновательна идея, что лишенные плоти существа непременно благоразумны и сильны; о том, что многие из духов, приходящих к нам, настолько неразвиты, что сами нуждаются в поучении, а другие даже и настолько, что не чувствуют нужды в нем; что высшие духи не станут спускаться с небес, чтобы уладить чью-то женитьбу или выбрать место для железнодорожных складов; что многие, кто потратил жизнь на общение с духами и, по общему мнению, добился в этом деле важных успехов, на краю гроба заклинали близких никогда и ни под каким видом не следовать их примеру: скажу лишь, что из одной осторожности не следует призывать силы, с которыми ты не способен справиться и которым не можешь внушить ни почтения, ни боязни. Если бы я не имел печального опыта в этом роде, я, может, высказался бы мужественнее или беспечнее, но, к сожалению…
– У вас есть опыт такого рода? – переспросил Роджер.
– Расскажите, пожалуйста! – воскликнула Джейн.
– Мне не хотелось бы этого делать, – отозвался викарий.
– Вы же понимаете, – с улыбкой заметил мистер Годфри, – что ваша речь была слишком решительной, чтобы согласиться с ней без живого примера.
– Хорошо, – сдался викарий. – Но имейте в виду, я плохой рассказчик, а эта история не из тех, которыми потчуешь каждого встречного. У меня не было возможности ее отшлифовать, так что будьте снисходительны.
Это было лет тридцать тому назад. Я кончил курс, приехал в Бэкинфорд и сделался помощником викария. Это был человек престарелый и благодушный; его экономка, миссис Мур (не нынешняя миссис Мур, а свекровь ее), питала ко мне материнскую приязнь; я скучал и коротал время, изучая итальянское влияние на нашу классическую поэзию. Среди немногих, с кем я сошелся коротко, был некий Сэмпсон, живший в Бэкинфорде безвыездно. Некогда школьный учитель в восточном Йоркшире, он получил небольшое наследство, частью которого был дом в здешних краях, и перебрался сюда, оставив службу. Несмотря на разницу в летах, он ко мне привязался, и мы виделись с ним что ни день, то в его доме, то у викария, где мне отведена была покойная комната. Сэмпсон был человек обширных сведений и резких суждений. Когда я, бросив прежние привязанности, зачитывался латинскими эклогами Саннадзаро, он смеялся над моим вкусом и без пощады разъяснял мне поэтические слабости моего нового любимца. В своих приговорах он доходил до крайностей, объявляя, например, самое мысль сделать рыбную ловлю фоном для любовных приключений на редкость непристойной. Тщетно я противился, указывая ему на благородную метафору охоты, которой не брезговал любимый им Платон, – Сэмпсон стоял на своем. Впрочем, из осуждаемых им эклог он щадил ту, где несчастный любовник стонет в пещере, а по заливу бродят с факелами его сотоварищи, и хвалил ее живописность.