— Пока занят по службе! Достаньте бутылочку кипрского, отец Фауш, такого, как потребляете сами. Минутка — и я буду у вас.
С веселого солнечного света Фауш вернулся в темноватую залу кабачка, еще пустовавшего в такой ранний час, однако, судя по количеству стульев и по белым мраморным столам, предназначенную для гостей не низкого звания.
Пока он ходил в потайной, накрепко запертый чулан, заменявший ему тут, в морском городе, винный погреб, и снимал с почетного места в темном углу оплетенную соломой бутылку, степенно, со спокойным достоинством выполняя заказ офицера, тот уже успел побывать где надо и бежал назад по мосту.
Войдя перед тем в церковь, он тотчас увидел темноволосую статную женщину, которую заприметил из переулка и с одного взгляда был пленен ее сочной красотой.
Преклонив колена перед алтарем, молитвенно сложив руки, она не спускала благоговейного взгляда с распятого спасителя. Не сомнения, не потребность в утешении, не любовная тоска, очевидно, привели ее сюда. В ее горделивом облике не чувствовалось трепета переменчивых страстей. Прекрасные, девственно нежные черты были исполнены воли и покоя. Но не монашескую холодность выражали они, а пламенную жизненную силу. Она не просила внять ее молению. Казалось, она приносила каждодневную жертву, повторяла привычный обет, которому отдала всю душу, посвятила всю свою жизнь.
С возрастающим любопытством молодой офицер подходил к ней все ближе и ближе; как вдруг она поднялась, встретила его нескромный взгляд открытым, гордым, неприязненным взором и удалилась из церкви. Вдвойне разочарованный — на расстоянии дама показалась ему моложе, а ее величавая красота не отвечала его изощрившемуся в Венеции вкусу, — офицерик бегло оглядел на прощанье многочисленные полотна, украшавшие храм, и перемолвился несколькими словами с причетником.
Когда Фауш через заднюю дверцу вошел в залу, торжественно неся бутылку на серебряном подносе, посетитель успел удобно расположиться на диванчике возле входа и даже положил ноги на мраморный столик. Тут он снял ноги, а кондитер принес хрустальную граненую рюмку, поставил ее рядом с бутылкой и, по своему обыкновению, первым завел разговор.
— С дозволения вашей милости, осмелюсь спросить, кто такая была прекрасная особа — поистине услада для сердца и для глаз, за которой господин лейтенант летел, как пуля из мушкетного ствола?
— Неужто вам это неизвестно? — удивился гость. — Ведь вы, отец Лоренц, живая летопись Венеции и реестр приезжающих в нее.
— Ее лицо мне необычайно знакомо. Конечно, я дознаюсь, кто она такая, только уж никак не томная венецианка, — не бывает у них этой легкой и уверенной поступи. Скажу одно, господин Вертмюллер, я даже расчувствовался, глядя, с какой свободной грацией проходила она через площадь. Мне так и почудилось, будто идет она не мимо загнившей лагуны, а шагает по горным тропам моей отчизны, вдоль крутых обрывов и пенистых ручьев. Да, кстати! Ее слуга, седобородый плут с рысьими глазами и с четками в руках, как бог свят, мой земляк — граубюнденец.