— Раз из ваших краев, значит, одного с вами поля ягода, — подхватил Вертмюллер.
Ничего удивительного, если, к примеру, Салис или другой главарь нашей французской партии пожаловал сейчас в гостеприимную Венецию, — продолжал Фауш. — Для нас для всех ясно, что ваш начальник, сиятельный герцог Роган, получил от Ришелье полномочия снарядить поход на Граубюнден. Наконец-то настал час, когда мой родной край скинет австро-испанское ярмо.
— Вот как! — насмешливо поглядев на него, заметил Вертмюллер. — По-вашему, отец Фауш, галльский петух ради вас сцепится с австрийским орлом так, что перья полетят! Вы возлагаете много надежд на его великодушие — очень уж, видно, крепко впились в вас испанские когти. Конечно, я, как адъютант герцога, куда меньше посвящен в эти секретные политические планы, нежели вы, лагунный лгун, оракул, вдохновляемый сплетнями венецианских бездельников. Впрочем, — продолжал он, умеряя резкость тона и заглянув в глаза кондитеру, который покраснел от жестокой обиды и придумывал, как бы похлеще ответить на такие неуважительные слова, — впрочем, нынче у нас во дворце на очереди не политика, а искусство.
Только что за завтраком зашла речь о Тициане. Знатная венецианка, приятельница герцогини, утверждала, что наша высокородная любительница искусств по сию пору не знакома с одним из великолепнейших творений мастера, которое находится здесь, в соборе. Оказалось, что в последний приезд герцогини полотно по неизвестным причинам находилось в мастерской какого-то художника. Герцогиня послала меня разузнать, как обстоит дело сейчас. Картина висит на прежнем месте, и я бегу доложить об этом. По всей вероятности, дамы пожелают немедленно совершить паломничество к соборному Тициану.
— Нет, так я вас, сударь, не отпущу, — заявил Фауш, загораживая дверь всей своей грузной фигурой, — вы жестоко обидели меня в том, что мне дорого и свято. Чем был бы жив и крепок мой дух в этом тягостном изгнании, если бы я денно и нощно не надеялся на освобождение моего родимого Граубюндена, разоренного, растерзанного, стонущего в оковах уже десятки лет! И вы прикажете мне не интересоваться новостями? Не протягивать щупальца во все стороны? Не хвататься с жадностью за каждую благоприятную весть? Неужто у вас вот тут не щемит от тоски по родине? — И он со вздохом приложил пухлую руку к груди. — Не думайте, что мне так уж желанна помощь французов. Почета нам от нее мало. Все черти одной шерсти. Но что поделаешь, раз богу не угодно иным путем вызволить нас из жесточайшего рабства. Да и в самом Граубюндене перевелись сильные духом. В те славные времена, когда я, да ангел смерти Иенач, да великомученик Блазиус Александер свершали подвиги, достойные Леонида и Эпаминонда, — нас бы скорее изрубили в куски и загнали в могилу, нежели в иноземное войско, мы бы лучше продали душу самому дьяволу, нежели французскому кардиналу!