Герцог отшатнулся, отстраняясь рукой от столь оскорбительных для его самолюбия слов. Лицо его омрачилось. Конечно, Гримани в своей ненависти исказил и преувеличил некоторые черты Иенача, и хотя не в меру высокое и дурное мнение Гримани о даровитом полудикаре, которого он, герцог, избрал своим орудием, ставило под вопрос его проницательность, однако уязвило Рогана другое — то, как безошибочно венецианец разгадал тайную боль его жизни, двусмысленность отношений между ним и Ришелье, и не постеснялся коснуться этой раны.
Кардинал правил Францией с широким размахом, но к нему лично не был расположен и смело мог — Роган в этом не сомневался — воспользоваться его преданностью протестантству как средством к достижению цели, принеся в жертву его самого. Да, значит, опасность, в которой он старался разуверить себя, все же с непрестанной тревогой возвращаясь к ней в бессонные ночи, — была для постороннего глаза очевидной.
— Простите, дорогой герцог, что я в заботе о вас чересчур сгущаю краски, — промолвил Гримани, по ставшему суровым лицу герцога угадав его скрытую печаль. — Франция не посмеет выказать неблагодарность благороднейшему из своих сынов. Но, заклинаю вас, внемлите моей просьбе, моей мольбе — остерегайтесь Георга Иенача.
Не успел он договорить, как в аванзале раздался стук торопливых шагов, и тот, о ком шла речь, вместе с адъютантом Вертмюллером появился в библиотеке, где только что о нем судили и спорили с высот великодушия и из глубин скептической проницательности. Иенач был сумрачен и взволнован. Сидящего ближе Гримани он приветствовал смиренным поклоном и полным смертней ненависти взглядом, который был встречен со спокойным достоинством. Затем он поспешно приблизился к герцогу. Казалось, он готов в порыве горячей благодарности припасть к его коленям; но ограничился тем, что схватил руку герцога и, стыдливо опустив веки, уронил на нее жгучую слезу.
Бесстрастного Гримани покоробило это пылкое изъявление чувств; первым прервав молчание, он заметил негромко, но отчеканивая каждое слово:
— Запомните навсегда, синьор Иенач, что от казни вас спасла не правота вашего дела, а только лишь заступничество сиятельного герцога.
Взволнованный Иенач как будто и не расслышал слов венецианца; обратив огненный взгляд на герцога, он заговорил:
— Бесценный повелитель, позвольте мне немедленно делом доказать свою признательность. Надеюсь, у вас припасено для меня не одно опасное предприятие, — разрешите мне забежать вперед, дайте мне такое поручение, которое только я могу по-настоящему выполнить для вас, пусть я десять раз брошу на карту подаренную мне жизнь и все равно не прославлю себя и никто не будет завидовать мне и оспаривать у меня мой подвиг. Здесь все люди посвященные, и я могу говорить открыто. Насколько я понял из ваших планов, о которых писал мне мой товарищ Вертмюллер, вы вторгнетесь на вальтеллинскую землю севера через Бернину, чтобы с хитроумием великого полководца нанести удар по средоточию вражеских позиций, расшвырять испанцев и австрияков в разные стороны, одних погнать назад, в горы, других вниз, к озерам. При этом крайне важно в точности установить, где расположены новые укрепления испанцев в Вальтеллине. Пошлите меня туда! Я сниму все нужные планы. Ведь мало кто знает местность так, как я.