Никто из них не был блестяще образован. Флобер и Толстой много читали, но главным образом, чтобы найти материал для своих сочинений; остальные читали не больше, чем средний представитель их класса. Похоже, что и другие искусства их занимали мало. Толстой любил музыку и играл на фортепьяно, Стендаль имел пристрастие к опере – музыкальное мероприятие для людей, не любящих музыку. Я не выяснил, что она значила для остальных. То же относится и к изобразительным искусствам. Ссылки в их книгах на живопись или скульптуру указывают на удручающе традиционный вкус. Они не блистают и особым умом. Я не хочу сказать, что они глупы: чтобы написать хороший роман, ум необходим – но не очень высокого порядка. Наивность, с какой они говорят об общих вещах, просто поражает. Писателей устраивает банальное мировоззрение, принятое в их время, а когда они пытаются применить его в своих книгах, результат редко бывает удачным. Короче говоря, идеи не их конек, и их интерес к ним, применение на деле – чисто эмоциональные. Концептуальное мышление не для них. Их интересуют не суждения, а примеры – то есть конкретное. Они останутся равнодушными к заявлению, что все люди смертны, но добавьте, что Сократ – человек, и тогда они заинтересуются и проявят внимание. Но если разум не самая сильная их черта, они компенсируют его другими, нужными им вещами. Они сильно и даже пылко чувствуют, у них хорошо развито воображение, они наблюдательны, легко могут понять психологию придуманных персонажей, радуются их радостью и печалятся их печалями; и наконец, они обладают способностью придать облик тому, что видят, чувствуют и воображают. Ведь все это они делают с необыкновенной силой и четкостью.
Здесь я хочу прерваться, чтобы поговорить об особых обстоятельствах в случае Эмили Бронте и Достоевского. Необычно, чтобы творческий инстинкт овладевал человеком после тридцати лет; исходя из этого, все вышеназванные писатели представляют собой отклонение от нормы; однако такое отклонение естественно для их дарований; ненормальность же Эмили Бронте и Достоевского – результат дополнительных обстоятельств. Эмили Бронте страдала от патологической робости и, как я предполагаю, от неосознанных сексуальных предпочтений; Достоевский же был эпилептиком. Флобер тоже страдал от этой болезни, но гораздо реже – иногда она не давала о себе знать годами, а ее влияние на его характер смягчалось сильной волей и природным здравым смыслом. Это наводит на мысль, что физическая ущербность или несчастливое детство провоцируют зарождение творческого инстинкта. Так, Байрон никогда не стал бы поэтом, если бы не изуродованная ступня, и Диккенс не писал бы романы, если бы не провел несколько недель на фабрике ваксы. Но это бред. Множество детей рождается с поврежденными конечностями, еще больше тех, кто выполняет работу, которую считает унизительной, но они за всю жизнь не написали и десяти прозаических или поэтических строк. Творческий инстинкт присущ всем людям; но у немногих избранных он сильный и неизменный; ни Байрон с хромой ногой, ни Достоевский с эпилепсией, ни Диккенс с его несчастливым опытом на фабрике ваксы не стали бы писателями, если бы творческий порыв не исходил из самых глубин их существа. Тот же порыв испытывал здоровый Генри Филдинг, здоровая Джейн Остен и здоровый Толстой. Несомненно, физическая или духовная немощь писателя (у Диккенса это просто вульгарный снобизм) влияет на характер его творчества. В какой-то степени это отдаляет его от остальных людей, делает болезненно сосредоточенным на себе, настраивает на определенный лад; он видит мир, жизнь, своих близких часто с неоправданно пессимистической точки зрения; более того, болезнь примешивает его интровертное сознание к творческому инстинкту, который всегда ассоциируется с открытостью. Не сомневаюсь, если бы Достоевский не страдал эпилепсией, он не написал бы именно таких книг, но я также не сомневаюсь, что его плодовитость от этого не уменьшилась бы.