Часы показывают половину третьего.
За окном снова поднялся ветер, и она слышит, как он рвется в окно. Здесь, наверху, всегда бушует стихия; даже через двойную раму ветер то и дело бьется в стены и стекла, так и норовя забраться внутрь. Он воет, и скулит, и скребет что-то в цементной кладке, обрываясь лишенным мелодии свистом. Она забирается обратно в теплую постель.
Вспоминает, как Эйден держал ее за руку; не знает, как выходила из бара. Помнит только, что сидела в машине перед домом и приглашала его войти. Помнит прикосновение его тела, твердого и сильного, которое прижималось к ней.
Он не уставал спрашивать, уверена ли она, словно ему хотелось пойти на попятную, но не хватило храбрости сделать первый шаг.
«Вот дерьмо, — думает она. — Больше никогда не буду пить. Мне не хватает уверенности. Я совсем забыла, как это все работает».
Когда Сара выводит собак на прогулку, машины Эйдена не оказывается на месте. Она задается вопросом, уж не устроил ли он побег — решил в итоге не оставаться и уехать в Лондон или погостить у друзей, и все в таком духе. Она бы не стала его винить. В тусклом сером свете дня, приняв душ и одевшись, она решает, что вчерашняя ночь — это сплошной чудовищный конфуз.
Бо`льшую часть дня ее мозг ощущается твердой плотной массой, точно слишком сильно взбитый крем; она берет в студию бутылку воды и регулярно отпивает из нее, пока рассматривает иллюстрацию, над которой работает для «Поросенка из сахарной ваты в цирке». Само собой, в ее цирке нет животных, по крайней мере, в привычном понимании. Акробаты у нее — мыши, шпрехшталмейстер[4] — слон, а клоуны — стайка ненормальных чаек. Она приходит к выводу, что идея с чайками не работает; думает о том, что клоунами по-хорошему должны быть мартышки. Но она терпеть не может предсказуемость.
Сегодня все кажется бессмыслицей. Такое продаваться не будет.
В конце концов Сара откладывает набросок в сторону и берется перерисовывать детский портрет Луиса, один из ее любимых, тот, где он поднимает вверх пустую ракушку улитки, его брови сдвинуты в деловитом прищуре ученого-первооткрывателя. Через пару секунд после этого кадра пальчики двухлетнего малыша сжались слишком сильно, и ракушка рассыпалась на тысячи осколков. Детскому горю не было предела.
У нее в студии хранится полный ящик набросков и акварелей с портретами детей каждого года их жизни, некоторые срисованы с фотографий, другие написаны по памяти.
Изображений Луиса больше, чем Китти. Не то чтобы сына она любила сильнее, просто его гримасы всегда ее вдохновляли: его вечно разбирало любопытство, он излучал открытость, восторг. С Китти было намного сложнее, чем с обычным ребенком. Она слишком поздно заговорила и в результате долгое время пребывала в состоянии плохо скрываемого бешенства от невозможности выразить собственные мысли. С ней постоянно случались истерики, часто необъяснимые и выматывающие. Несколько месяцев подряд Сара почти не выходила из дому, потратив уйму времени и энергии на извинения и в конце концов забросив это дело, когда ей стало совсем тошно от взглядов на лицах посторонних. «Какая плохая мать, — думали все. — Испортила девчонку, дала ей распоясаться. Подобное следует пресекать на корню, только так и можно справиться с проблемным поведением». Луис всегда любил сестру, с первой минуты ее рождения; но даже он не мог понять, как нужно реагировать на ее бешенство.