— Но…
— Никаких «но», и не смейте противоречить. Растите, вы еще пока честны, но они вас развратят. Вы станете хотеть пенсий и вознаграждений. А истинный ученый и поэт никогда их не хочет и не ищет.
— Но я не считаю…
— Я не принимаю ваших доводов. Запомните одно. С волками жить — по-волчьи выть. Нельзя, оставаясь с мерзавцами, быть честным. Уходите. Эти подкупы могут хоть кого засосать. Да, кстати, если я не умру через неделю, заходите ко мне тогда. Я буду писать завещание. Не смейтесь, это не об имуществе. Есть у меня, как у Сократа, всего на 30 мин, но в голове зато есть. Я живу на улице Трёх мучеников… Прощайте.
Шуберт уселся поудобнее на сиденье, и кэб тронулся. Сначала он ехал мягко, но вскоре затарахтел по камням на улице.
Ян, отравленный его горячими и убедительными тирадами, чувствовал себя совсем плохо. Его дурманило, он чувствовал, что сбивается с чего-то стойкого. Он медленно побрел в залу, и тут ход его мыслей был прерван — закончился 4-й танец и должна была начаться мазурка. Ян, хотя ему и было очень тяжело, пошел к Нисе и в тот самый момент, когда Гай, видимо, не на шутку увлеченный, собирался пригласить ее (распорядитель уже крикнул о мазурке), вежливо поклонившись Гаю, сказал:
— M-lle Ниса, наверное, передала вам, что этот и все последующие танцы — мои. Очень сожалею.
И Ян, взяв Нису за нежную кисть руки, повел ее по залу. Гай был слишком удивлен, чтобы рассердиться тотчас же, но уже через минуту побагровел и, не глядя на окружающее, пошел в курительную комнату.
А Ян только успел подумать: «Над словами Шуберта придется подумать завтра» — и весь погрузился в чарующую музыку танца и близости любимой. Они понеслись по залу, пугая всех своей стремительностью и невольно стали во главе круга. Бешено гремела мазурка, стук каблуков и звон шпор сливались в одно, а они носились впереди всех, окрыленные, сияющие, красивые, наполовину в воздухе, как боги.
* * *
В курительной комнате между тем собралось не менее изысканное общество. На оттоманке лежал с ногами угреватый истасканный субъект Лео фон Биркендорф и рассказывал сальные анекдоты. В его ровную речь врывались по временам раскаты хохота: это сидевшие возле него два брата-близнеца — Петер и Мориц Гартманы, наслаждались каждой неожиданной концовкой. На ручке кресла невдалеке сидел молоденький, краснеющий, как девушка, корнет Валентин Горн, по прозвищу «Лючия», и неумело курил длинный чубук. Из его розового рта вырывались клубы дыма, и он был доволен тем, что одет в красивый мундир, курит трубку и не зависит, наконец, от отца ни в чем, кроме ежемесячного пакета с деньгами. И в довершение всей этой компании, столь приятно проводившей время, у печки стоял угрюмый Гай Рингенау и, мрачно оттопырив нижнюю губу, думал о чем-то невеселом.