Он не успел еще ничего подумать, как страшная тяжесть обрушилась ему на плечи и жестокий удар чем-то тяжелым по затылку разбил голову. Кровь широкой волной залила глаза. Крикнуть он был не в силах. «Черт возьми, он висел на руках». И это было последнее, о чем он вообще мог подумать. В ту же секунду Обахт мешком свалился на пол, а через его голову перелетел и ударился об пол Ян Коса. Он пролежал несколько секунд и потом поспешно принялся наводить в камере порядок. Он стащил с тюремщика одежду, разделся, напялил ее на себя, отвязал с пояса связку ключей, оттащил тело на свою солому и накрыл его лохмотьями.
«Черт побери, я со своей слабостью никогда бы не одолел этого силача, если бы не прибегнул к такой хитрости», — подумал он и, взяв веревку с собой и накинув плащ Обахта, осторожно вышел в коридор, опустив капюшон на лицо.
Когда он проходил мимо двух часовых у дверей коридора, игравших в кости, — они заметили его.
— Эй, Обахт! — крикнул здоровенный верзила. — Иди-ка сюда. У нас тут спорный вопрос, Михель сжулил шестерку.
Коса, судорожно сжимавший свое окровавленное оружие — оловянную тарелку и длинную веревку, одной рукой — правой — махнул им, как бы приказывая отвязаться. Конвойные удивленно посмотрели ему вслед. Потом низенький, почти квадратный Михель сказал:
— Он, Франц, очевидно, идет к Патшу. У него какая-то там возня с этим заключенным из угловой камеры. Боюсь, что парень не доживет до утра.
— Опасная все же собака этот Обахт. Не дай ему бог стать старшим надзирателем — тогда и вовсе хоть беги. Эх, Михель, собачья это служба — мучить людей. Если бы тут не платили в пять раз больше, чем в наемных полках, — ноги бы моей тут не было. А так все же ползолотого за дежурство, каждые десять дней — пять серебряных талеров и все такое прочее.
— Я, Франц, жду не дождусь, пока не скоплю 500 золотых и уеду в Эйзеланд. Там родная земля, я смело смогу посвататься с этим деньгами к Катарине и унаследовать у ее отца пивную и большую лавку. Теперь мне остается всего 50 золотых собрать.
— Эх, Михель, ты не женат, тебе легче, а я не могу дождаться, когда увижу Марту и сыночка. Ему сейчас двенадцать лет, и он ходит в школу к нашему патеру. Если мальчишка не будет обеспечен — ему никогда не стать богословом. Вот и не служи здесь. А все же надо убираться. Тут заваривается соленая каша, и рано или поздно, а нам выпустят кишки.
— Да, ужасная земля, а эти славяне — сущие черти. Отчаянные ребята. За столько лет не привыкнуть к мысли, что они рабы.
— Если не привыкли, то уже и не привыкнут, а мы тут начинаем трещать по всем швам.