Настя смотрит Инне в глаза:
– Бабушка Инна, ты халосая, я тебя люблу, – и обвивает ручками ее шею, – не отдавай меня в интелнат, халасо?
– И меня не отдавай, я тебя тоже люблю, – Тимоша подбежал, голову на плечо положил, и с той минуты в душе Инны все стало на свои места – будто глаза открылись, и она увидела то, чего до этого даже не замечала.
Она поняла, что между нею и этими детьми есть связь. Не возникшая в тот момент, когда она впервые увидела их и Катю, а давняя, глубокая. Это невозможно объяснить словами, это можно только почувствовать. Летним солнечным днем Катя вошла в калитку, и Инне показалось, что она не первый раз пришла, а вернулась. Вернулась в свой дом, в котором даже стены были рады ее присутствию. Бывает, придет человек, и всему мешает – и хозяевам, и мебели, и даже венику в углу. И стол будто хочет отодвинуться, когда этот человек за него садится. К Кате все вокруг льнуло, будто соскучилось. Инна с оторопью наблюдала, как она рассматривает нехитрое убранство сельского дома, с какой любовью прикасается к двум хрустальным графинчикам, из которых Вадим любил пить виски и коньяк. В них и сейчас коньяк и виски – а вдруг он вернется без предупреждения? Конечно, они с Зинулей прикладываются время от времени к какому-нибудь графинчику, но утречком срочно мчатся в город за добавкой.
…Во всей этой женщине, в ее фигуре, в манерах, голосе было что-то необъяснимо родное и дорогое сердцу Инны. И не удивительно, что они родились в один день… И еще очень похожа на Галю. Соседки восклицали: мол, прямо родные сестры! Ну не прямо – в лице Кати не было черт Сергея, будь он неладен, идиот! А в остальном… Да, обе худенькие, стройные, большие синие глаза, маленькие носы, рты маленькие, щеки впалые. Волосы цвета спелой пшеницы, одной длины, чуть ниже плеч. Закалывают их на один манер, крабиком высоко на затылке, оставляя торчащий венчиком пучок волос. Правда, руки и шея у Галки не покрыты пятнами псориаза, и еще у Галки взгляд другой, лишенный печали и безысходности. И от этой печали, таящейся в Катиных глазах, сердце Инны сжималось, и ей во что бы то ни стало хотелось прогнать эту печаль.
Принимая Катю и ее детишек как родных, она не старалась. Просто иначе и быть не могло – ее сын любил Катю, и она полюбила. Для нее это было также естественно, как дышать. Любовь… Чувство удивительное, возникающее, кажется, ниоткуда, но если прислушаться к себе, то ее можно увидеть и услышать. Да-да! Увидеть и услышать в биении сердца. Она таится в сердце и ждет взгляда, слова, улыбки или едва заметного касания, чтобы проснуться и заявить о себе неповторимой музыкой. Инна слышала эту музыку и чувствовала невидимые нити любви, протянутые от нее к сыну, к Кате, к детишкам. Она хотела счастья сыну. И еще хотела загладить свою вину, необъяснимым образом все еще живущую в ней. А также она чувствовала – ох, это было больно, сама ведь была в такой ситуации, – что Катя опасается причинить Андрею неудобство своими детьми, а он не сильно-то к ним и тянулся. Но Инна чувствовала материнским сердцем – он любит их, но любовь не проявляет…