Конечно, уместно вспомнить о том, что еще долго после Великой войны в народе ее называли «германской», что по-своему вполне выпукло, однако после Второй мировой войны подобное определение может ввести читателя в заблуждение относительно того, о каком именно конфликте идет речь. Да и воевали по меньшей мере на одной трети фронта, а то и на половине его с австро-венгерской армией, которая по восприятию русскими солдатами сильно отличалась от «германца». Зато общее для всей длины фронта определение «русский», на наш взгляд, вполне удачно передает и, если можно так выразиться, «стилистику» происходившего на данном театре военных действий. Именно с учетом того, что он — «русский», и строили свои расчеты, ожидания, методику действий и расставляли приоритеты все противоборствующие стороны, которых порой было даже более двух. Необходимо отметить, что в модных еще не так давно исследованиях по истории образов, имагологии, было написано немало работ о формировании предвоенных стереотипов и сделаны определенные выводы о том, какую роль они сыграли в генезисе Первой мировой войны.>1 Было немало совместных проектов по исследованию «отражений», то есть длительной и взаимообусловленной эволюции образов разных стран и разных народов, однако почти
Русский или Восточный? Вечная переменная в анализе Великой войны 7 нет работ о том, какую роль сыграли эти образы (и, главное, ошибки в них, в том числе априорные) в процессе принятия решений уже в ходе войны.>2 Проще говоря: как то, что фронт — «русский»/«германский», — обуславливало манеру действий, планы и боевой дух. Собственно, военная сторона противостояния в самых разных аспектах, а также экономическая и даже культурно-пропагандистская вряд ли нуждаются в очередном пересказе громадного объема фактологии или в скандальных разоблачениях «неправоты» всех и вся из числа предшествующих исследователей — и того, и другого достаточно. Но вот формирование Русского фронта — как специфического топоса, как единства времени и места, с уникальным набором факторов и роковыми для всех участников тенденциями — не только в сознании общества бывших стран-участниц, но и в профессиональном сообществе далеко не окончено.
Определение «Русский» в названии не подразумевает также и повествования о Великой войне с точки зрения только России и уж тем более исключительно русских, хотя оба понятия именно в эти годы начали в прямом смысле революционно меняться. Литературы о России (или в основном о ней) в годы Первой мировой войны в отечественном книжном обороте более чем достаточно, а вот вписать историю противостояния в общий, всемирный контекст, наконец отразив результат произошедшей за эти 100 лет «историзации» первого тотального конфликта, в России мало кто удосужился. Разделение истории на плохо совместимую «отечественную» и «всеобщую» части, являющееся само по себе диагнозом нашему подходу к анализу ситуации, до сих пор не ликвидировано, что применительно к многосторонним конфликтам исключает всякие надежды на беспристрастность. Сказывается и большое различие между объемами имеющейся в России литературы о ее соперниках. Если относительно Германской империи, в том числе благодаря упорному изучению корней германского милитаризма на волне осознания опыта Второй мировой войны, книг было выпущено немало, то о двуединой монархии, даже с учетом огромной популярности в СССР настоящей энциклопедии о жизни погибшей империи на Дунае — неоконченного романа Я. Гашека о Швейке, — сведений немного.