– Ничего, обойдется. Не переживайте. Значит, заболела таки Мария Егоровна, подружка ваша?
– Ага, ага… Ты беги давай, попроведай ее. Как бы совсем на тот свет не отправилась.
– Бегу, Мария Семеновна, бегу…
Она и впрямь чуть не рванула трусцой вдоль по улице. Не из торопливости, просто от радости. Откуда взялась эта вдруг возникшая, граничащая с эйфорией радость, даже и думать не хотелось. Ну, взялась и взялась, и хорошо! И вроде тот же самый набивший оскомину пейзажик вокруг, и дома, и заборы, и серая пыль дождя, и мокрая унылая дворняга трусит навстречу, а прежнего тоскливого раздражения нет как нет. Старенький трактор проехал, обдал запахом солярки, шарахнул из-под колес жидкой грязью – да наплевать, подумаешь! Главное, внутри ощущение комфортного праздника есть, вполне самостоятельного, не зависящего от внешней картинки. Надо же, какой малости иногда не хватает, чтобы сложился долгожданный паззл…
А…какой малости? Что она имела ввиду, интересно, когда подумала об этой малости? Нет, ну не влюбилась же она, в самом деле… Нет, конечно же нет, что за глупости!
Тем не менее, дыхание вдруг пресеклось от испуга. Она даже остановилась, пораженная собственной мыслью-подозрением. Неужели…влюбилась? Да ну… Слишком банально. Даже, можно сказать, противоестественно. Не настолько она глупа и наивна, чтобы вдруг взять да возмечтать о романтических отношениях с Александром Синельниковым. Нет, здесь другое что-то… Наверное, тут не в романтике дело, а просто в неком приобщении к большому, ранее недоступному… В ощущении своей нужности этому большому и недоступному. Да, точно! Вот взяла от этого «большого» и «недоступного» кусочек, впустила в себя, и паззл сложился! И «большое» и «недоступное» тоже, стало быть, отщипнуло от нее кусочек. Отсюда и завязалась цепочка обоюдного смыслового сосуществования… И никакая это не любовь, слава богу. Наверное, это дороже, чем любовь. Уж по крайнее мере, адекватнее.
Успокоив себя таким образом, она вздохнула, натянула поглубже капюшон, потрусила дальше. Вон, слава богу, уже и островерхая крыша дома болящей бабушки Бондаренко Марии Егоровны виднеется. И калитка приоткрыта, барабанить в нее не придется.
– Ну, наконец-то… – недовольно простонала старуха, открывая ей входную дверь. – Помереть можно, пока вас дождешься. Чевой-то мне совсем сегодня никак, доча…Ни петь, ни свистеть… Ну, заходи, что ль!
Запах валокордина сразу шибанул в нос. Слишком густой был запах, неестественный какой-то. Явный свежачок. В тех домах, где валокордин ежедневно и привычно потребляют, совсем другой запах образовывается и особую нотку жилищу дает. Нотку страха перед свершившейся старостью, нотку особенной безнадеги. Из такого жилища всегда почему-то хочется поскорее ноги унести… Будто боишься заразиться чужой старостью. И еще одна неприятная особенность у этого запаха есть – моментально в одежду впитывается. Стираешь ее потом, стираешь… И сейчас она невольно поднесла рукав своей кофты к носу, поморщилась, идя вслед за ковыляющей Марией Егоровной. Нет, странно все-таки… Сколько она к ней ходит, никогда в доме валокордином не пахло!