Лишившись нового друга, Лёвушка немного поплакал, но скоро утешился: кто же не прощает старым друзьям их маленькие слабости? Довольная победой кошка мурлыкала и тёрлась мордочкой о лицо и плечи сидящего на корточках мальчика-котёнка. Бездыханная посланница нездешних сил чёрной лентой растянулась под старой яблоней — второго решающего сеанса ретрансляции, увы, не состоялось.
Мир врывался в него. Разливом запахов, зёрнами света, шевеленьем тепла, пунктирами боли — врывался, разламывая спасительную уютность долгого (без сновидений) сна. Вообще-то, Лев Иванович Окаёмов пил не сказать, чтобы очень часто, но регулярно — каждое полнолуние. И ведь понимал: после полста — не стоит, но… безобразье земного мира! Его неустроенность, противоречивость, мучительная сложность людских взаимоотношений — без алкоголя невыносимо!
Конечно, с возрастом былая острота переживаний значительно притупилась, и алкоголь Льву Ивановичу требовался много реже чем в «пьяное» — между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами — десятилетие, но всё ещё требовался: как минимум — раз в полнолуние. Разумеется, это не прежние, приуроченные к каждой из четырёх фаз ночного светила, губительные двухдневные пьянки, но и пятьдесят лет тоже — не двадцать пять.
Не открывая глаз, Окаёмов нашарил на стоящем слева от изголовья журнальном столике початую бутылку пива, сделал пару глотков и едва не выплюнул: тьфу! — тёплое, выдохшееся, прокисшее! — моча, а не пиво! Увы, до холодильника Льву Ивановичу пришлось сделать не менее десяти шагов — по счастью, не зря: запотевшая бутылка «Жигулёвского» вознаградила его за это сверхчеловеческое усилие. После нескольких крупных глотков разрозненные зёрна света слились наконец-то в сплошной поток, погасли мутные радуги, и только пунктиры боли по-прежнему не унимались — до краёв наполняя голову морзянкой сумасшедшего телеграфиста:… - …, SOS, SOS — отравленный мозг, как всегда в таких случаях, умолял о помощи: «К чёрту пиво! Сорокаградусного бальзама — хотя бы рюмочку?»
Не слишком склонный потакать всем прихотям своевольничающего мозга, Лев Иванович тем не менее относился с пониманием к его законным требованиям, а посему, вернувшись в комнату, — не одеваясь, в одних трусах — присел к столу и, не будучи в состоянии набить трубку золотистым турецким табаком, закурил вонючую «Приму». (Вонючую не для Окаёмова: от двадцати двух и до сорока трёх, до того, как очередной поворот российской истории начисто смёл с прилавков все виды «народного» курева и Льву Ивановичу волей-неволей пришлось освоить трубку, «Прима» являлась его постоянной спутницей — для окружающих, которые в своём большинстве не одобряли плебейского пристрастия Окаёмова к дешёвым отечественным сигаретам.)