…когда Валечка Пахарева выплачется и более-менее придёт в себя… вспомнит она тогда или не вспомнит свои кошмарные обвинения?.. а если вспомнит — то?.. смутиться?.. расстроится?.. сделает вид, что забыла — придав невинное выражение своим, навыкате, «рачьим» очам?.. или?.. да, не в себе, да, убита горем — но! Ведь что-то наклонило в определённую сторону её воспалённый ум? Что? И потом… да, будто бы приходит в себя, да, кажется, для женщины есть надежда избежать серьёзного душевного расстройства, но… ведь никакой гарантии, что, выплакавшись, Валентина вновь не впадёт в своё прежнее сумеречное состояние?
Рыдания постепенно стихали, слабела колотящая Валентину дрожь, Окаёмов, отказавшись от бесплодных попыток спрогнозировать ближайшее будущее, в три тонконогих рюмки плеснул понемногу водки — жестом, словно бы говорящим: пусть о будущем заботится тот, кто властен над ним, а мы, пленённые временем, поможем будущему тем, что позаботимся о настоящем.
И когда Валентина Андреевна наконец-то выплакалась и платочком, заботливо протянутым ей артисткой, промокнула залитое слезами лицо, то Окаёмов, как ни в чём не бывало, перед ней и перед Татьяной поставил по рюмке, сам взял третью и обратился к Валентине:
— Знаю, Валечка. Действительно — сволочи! А ты уверена?.. нет! Погоди! Сначала — за Алексея! — Сам себя оборвал астролог и, поднеся рюмку к губам, выпил её одним (да и то некрупным) глотком. — Царствие Небесное. Рабу, как говорится, Божию. Твоему Алексею. Нашему Алексею, — глянув на не спеша пьющую Татьяну, поправился Окаёмов. — Конечно, Валечка, тебе тяжелее всех, но ведь и мы… все, его близко знавшие. Все ведь потрясены ужасно… как громом… когда мне в Москву позвонила Таня — поверишь ли? — будто обухом по голове!
Валентина выпила из своей рюмки и, поставив её на стол, посмотрела на Окаёмова сосредоточенным, слегка отстранённым, но уже ясным взглядом — да, страдальческим, умоляющим о сочувствии, но не тем, испугавшим астролога, с которым она появилась на кухне. (Будто бы ничего не видящим и одновременно категорически — «по сумасшедшему»! — обвиняющим.)
И, встретив этот осмысленный взгляд, Лев Иванович за малым не совершил большую — для психолога непростительную! — ошибку: едва тут же не передал женщине имеющиеся у него деньги — причём, не одну тысячу долларов, а обе. Левая рука уже потянулась в брючный карман за бумажником, когда, спохватившись, астролог остановил её на полпути: «Ты, Окаёмов, что?! Заразился от Валентины её душевным расстройством? Вовсе уже ничего не соображаешь? Как какой-нибудь, ошалевший от легко уворованных миллионов, «предприниматель» из «новых русских»? Предложишь сейчас Валентине доллары — а она? Думаешь, растает от благодарности? Как бы не так! Да в её состоянии — где гарантия, что она опять не «слетит с катушек»? Не вернётся к своим болезненным фантазиям? Не скажет тебе — идиоту! — что, дьявольской астрологией погубив Алексея, ты теперь хочешь откупиться от возмездия сатанинскими долларами? «Зелёной грязью» заткнув ей рот, мечтаешь избегнуть небесной кары?»