После, поплотнее познакомившись с Татьяной Негодой, Лев Иванович сделал поправку на её артистическую экзальтированность и, восторги этой женщины разделив на десять, всё-таки получил вполне осязаемый остаток: его необычные слёзы у гроба Алексея Гневицкого способствовали рождению ещё одной Великореченской легенды — об их (одолевшей смерть!) дружбе.
Сам Окаёмов не заметил, ни как слёзы покатились из его глаз, ни когда высохли: облако белой сирени, упорхнувшая ласточкой душа Алексея, освобождение от тяжести опрометчивого астрологического прогноза — вот все тогдашние ощущения Льва Ивановича. И ещё: истинная литургия совершилась сейчас — без священника, не в храме: пришедшие проститься с художником Гневицким, не творя никаких молитв, образовали то мистическое единство, о котором говорил Христос, где двое или трое во имя моё, там и я с вами. Конечно, можно было бы возразить, что это сугубо индивидуальные ощущения Льва Ивановича, однако, если принять во внимание слова Танечки Негоды, возражение получится не убедительным: крупные слёзы на не плачущем лице Окаёмова пробудили у всех особенные, почти неземные чувства.
Увы — кроме Валентины: весь, отведённый для прощания час, она так и простояла на коленях у гроба мужа — вся в чёрном, с горящей свечкой в правой руке — эдаким воплощённым символом скорби. Окаёмов даже забеспокоился: а не впала ли женщина снова в такое же душевное оцепенение, которое сегодняшним утром завершилось — и разрешилось! — острым маниакальным приступом? По счастью — не впала: едва только гроб с телом Алексея поместили на катафалк, вдова безудержно разрыдалась и плакала, прерываясь время от времени чтобы поцеловать покойника, всю неблизкую дорогу до кладбищенской церкви, где по православному обряду должны были отпеть раба Божьего Алексея.
Вообще-то, потомок шляхтичей не мог не считать себя католиком и, бывая в гостях у Льва Ивановича, всякий раз старался выкроить время, чтобы посетить костёл. Правда, это ему редко удавалось, но намерения — да, такие намерения он имел всегда. Однако в Великореченске оказалось неразрешимой проблемой найти ксёндза. Впрочем, о чём Окаёмову на ухо сообщила Таня, никто и не пытался её решать — молиться об успокоении души Алексея Петровича предстояло православному батюшке отцу Антонию, который согласился отпеть иноверца Гневицкого. Правда, найдя удобную отговорку: что Алексея крестили по католическому обряду — это ведь никому неизвестно? Неизвестно! Православные храмы он посещал? Посещал! Так какого, извините за выражение, лешего ему пытаются заморочить голову?! Ах, Алексей сам говорил, что, приезжая в Москву, иногда заходит в костёл? Грех, конечно, но — кто без греха? Ведь не перекрестился же? Да нет… об этом от него вроде бы никто не слышал… ну, вот! Ну, и ладненько! А блажь? Мало ли у кого какая бывает блажь! Ну, любил человек органную музыку — вот и заходил иногда в костёл. Бог простит.