Между Светой и Таней примостившись на узком боковом сиденье и с обеих сторон слыша женский, повествующий о подоплёке предстоящего отпевания, шёпот, Окаёмов думал в лад с отцом Антонием:
«Действительно! Какого, спрашивается, чёрта?! Эти сороки растрещали священнику о католицизме Гневицкого? — а в том, что это дело рук, вернее язычков, Светы и Тани, Лев Иванович не усомнился ни на минуту. — Ладно бы — воля Алексея. Так ведь нет! — Окаёмов хорошо знал, что его друг, создавая здесь образ держащегося веры отцов потомка польских конфедератов, нисколько не думал земные межконфессиональные дрязги переносить туда: Богу, по мнению Алексея, подобные глупости были до лампочки. Православный, католик, протестант, иудей, буддист, мусульманин, атеист, язычник — все Его любимые дети. Окаёмов целиком разделял это мнение друга и сейчас, левым ухом слушая Светин шёпот, а правым — Татьянин, сердился на них как на ябедниц-девчонок: — Ишь, хвастушки! Поставили священника в неловкое положение — и довольны! Не понимают, что подобный трёп — это отнюдь не любование своими грехами на исповеди! Хорошо, что у отца Антония оказалось достаточно мудрости, и он сумел найти выход из нелёгкого положения. А будь на его месте отец Никодим? Согласился бы он, рискуя отпеть католика, на эту заупокойную службу? И каково бы тогда пришлось Валентине? Интересно, болтливые девчонки подумали об этом?»
В Великореченске удостоиться погребения на Старом кладбище, это почти то же, что в Москве — на Новодевичьем: надо либо принадлежать к самым сливочным сливкам местного бомонда, либо заплатить бешеные деньги — не прямо, а в виде взяток властьпридержащим. (Женщины по пути поведали Окаёмову и об этом.) И теперь, «просвещённый», астролог имел возможность оценить преданность и заботу великореченских друзей Алексея Гневицкого: великолепно ухоженное кладбище! Всё в тени старых лип, клёнов, берёз, тополей, ясеней! Не говоря о кустах жёлтой акации, бузины, жасмина, сирени. Цветущей сейчас сирени! И на только — сирени. Беловато-розоватым цвели окружающие старую церковь яблони. Словом, живи, и… увы! Сие земное подобие Эдема с особенной остротой напоминало о бренности и краткости этой жизни. Взамен обещая… что? Окаёмов очень надеялся, что Свет, увы — только надеялся: истинной, дарованной Богом, веры он не имел. Точнее — имел её временами: как, например, сегодня, когда в художественной школе у гроба друга по его не плачущему лицу катились нездешние слёзы. А тут — у порога церкви, на оглушительно цветущем кладбище — нет: веры Лев Иванович уже не имел. Только — надежду, что никто не уйдёт в ничто.