Вспомнив это, Z ногой отодвигает подальше стул с ядовитой газетой, чувствуя, что в горле пересохло. Смотрит на кончики своих пальцев, которые касались бумаги. Пока к нему идет официантка, поднимает ладони к окну, высматривая на свету следы прикосновений.
Что привело Z в этот ресторан в пятнадцатый раз за пятнадцать дней после того, как рухнул (вследствие взрыва) его план и было предано все, чем он дорожил, — это его слабый желудок. Слабый не в обычном смысле. Потому что эта слабость, эта чувствительность у него не пищеварительная, а душевная.
Находясь под невыносимым давлением, ломая голову над тем, как вызволить себя из переделки, в которую угодил по своей вине, Z обнаружил, что отчаянно нуждается в привычной, успокаивающей пище, способной изнутри напомнить ему о его реальном и подлинном «я». В ожидании насильственного конца, который может прийти когда угодно, не будет ли справедливо угощать себя напоследок любимой едой, угощать день за днем, пока трапеза действительно не станет последней?
И потому Z еще больше рискует своей жизнью, и так находящейся под угрозой, без необходимости выставляя себя каждый день напоказ ради хумуса, ради рубленой печенки, ради салата из копченых баклажанов, ради котлет киббех и хорошего куска соленой феты. Сочетая браком две половинки своего «я», заказывает официантке, которая деловито записывает все в блокнот, теплую питу и корзинку ржаного хлеба. Глядя на нее, признается себе, что у него есть, кроме гастрономической, еще одна ужасная слабость. Она в том, что он легко влюбляется без надежды на взаимность.
Она красива, смугла, черноброва, и над губами идеальной формы у нее виднеется еле заметный темный пушок, намек на женские усики, из-за чего он готов считать ее самой прекрасной из женщин, каких он видел в жизни. Когда он вконец запутывается в своем французском, пытаясь сделать заказ, она встряхивает головой и обращается к нему по-английски. Его сердце тает с новой силой.
— С французским у меня почти так же плохо, как у вас, — говорит она с едва уловимым акцентом, делающим из него сладкую лужу. — Так нам обоим будет легче.
Он отваживается:
— Вы из Италии?
— Из Рима, — отвечает она, вытирая стол; затем с невротическим тщанием выкладывает перед ним столовый прибор. Ставит второй стул ровно, берет с него газету и показывает ему.
— Не моя, — говорит он.
— Нужна вам?
— Нет, я избегаю новостей в эти дни. На любом языке.
— У меня с ивритом еще хуже, чем с французским, — говорит она и кладет газету обратно.
— Вы итальянская еврейка? — Z не скрывает восхищения.