Он пытался представить себе Людино лицо и не мог. За двадцать лет он забыл, как выглядят женские лица. В его сознании остались только расплывчатые очертания внешнего мира, некие обрывки, штрихи, из которых ничего не складывалось.
Валера взял Людмилу за руку и повел к дивану. Он уверенно двигался по своей комнате, как зрячий.
— Девочка моя, моя единственная, ведь ты никогда не уйдешь от меня, правда?
— Правда.
Валера посадил Люду на диван и встал перед ней на колени.
Он в тысячный раз начинал исследовать своими невероятно чувствительными пальцами ее лицо, шею, волосы, дотрагивался до груди, проводил рукой по животу.
Людмила вздрагивала от его прикосновений, изгибалась всем телом, мучилась и боялась умереть от нахлынувшего на нее счастья. Счастье было таким внезапным, таким неожиданным. Людмила уже давно от жизни ничего не ждала. Ей было без малого тридцать пять, и за все эти годы ни один мужчина не взглянул на нее иначе, как с сожалением.
В комнате что-то скрипнуло, Валера прислушался.
— Шкаф! — угадал он. — Это шкаф. Иногда по ночам мне кажется, что оттуда кто-то выходит.
И действительно, дверца шкафа медленно поехала, распахнулась сама по себе, и в зеркале, привинченном к ее внутренней стороне, Люда увидела свое отражение. «Как хорошо, что он меня не видит!» — подумала она.
Когда Люде было двадцать пять лет, в ее жизни мелькнула секундная надежда. Она вспыхнула, как спичка в темноте, и тут же погасла.
В санатории, где она работала санитаркой, однажды появился мужчина лет сорока. Люда так долго ждала мужского внимания, что даже не успела понять, как оказалась с ним в каком-то складском помещении, где этот мужчина стал с обидной поспешностью расстегивать на ней кофту из толстого мохера. Он расстегивал пуговичку за пуговичкой, а Люда с такой же поспешностью застегивала их обратно. Наконец мужчина совершенно изнемог, уселся на какие-то мешки и, закурив, посмотрел на Люду с упреком.
— Ну чего ты, в самом деле? Жалеть же потом будешь. Все равно, кроме меня, на тебя никто не позарится.
Мужчина встал, поправил на себе брюки, подошел к Люде и, с сомнением глядя на ее лицо, произнес:
— М-да, уж лучше бы ты была уродом, и то было бы интереснее…
И наверное, ничего более точного нельзя было сказать о ее внешности.
Все в ней было какое-то дебелое, рыхлое, глупое. Бесцветные глаза навыкате, обрамленные жесткой щеткой таких же бесцветных ресниц, толстые губы, обвисшие, тоже безо всякого оттенка выразительности, широкая фигура, бесформенная.
Люда была добрым человеком, но и доброта ее казалась какой-то придурковатой, бессмысленной. Коллеги привыкли относиться к ней с этаким снисходительным высокомерием. Ее не просили об одолжении, а как бы делали одолжение, складывая на нее свои обязанности.