– Хорошо, – рассеянно говорит Уэлч. – Можешь идти.
Я прикусываю губу, сдерживая рвущиеся с языка вопросы, быстро выхожу из кухни и возвращаюсь в вестибюль, где с удивлением вижу Риз в компании Карсон. Риз сидит, уставившись на свои ботинки, а Карсон беспомощно смотрит на нее с хорошо знакомым мне видом человека, запуганного ее бесстрастным молчанием.
– Привет, – говорю я, подходя ближе. – Карсон! Какой приятный сюрприз.
– «Сюрприз» – очень хорошее слово, – ворчит Риз.
Я бросаю на нее сердитый взгляд – несправедливо язвить над Карсон, которая этого даже не понимает, – и она пожимает плечами.
– Доброе утро, – раздается у меня за спиной голос Джулии.
– Еще одна. Класс, – говорит Риз, но на этот раз немного мягче, и почти виновато косится на меня.
Я сажусь рядом, стараясь не выдать удивления, а Джулия устраивается напротив. Как правило, мы предпочитаем держаться своим кругом, но, раз уж я теперь лодочница, значит ли это, что Джулия и Карсон входят в мой круг? Или они пришли убедиться, что я не выдала Риз никаких секретов?
Мы завтракаем в неловкой тишине. Мне нечего сказать; Риз, понятное дело, тоже, и каждая минута оттягивает поиски Байетт.
Карсон выпрямляется, открывает рот, чтобы завести беседу, и Риз испепеляет ее взглядом.
– Так, на всякий случай: нам не обязательно постоянно разговаривать.
– Извини, – говорю я и с осуждением смотрю на Риз. Ей хватает приличия принять слегка виноватый вид. – Мы просто устали.
– Ничего страшного, – произносит Джулия. Кажется, она только рада отдохнуть от разговоров. Из-под ее рубашки виднеется свежий синяк, и она выглядит измученной, словно, увеличиваясь в размерах, он высасывает из нее жизнь. Она сплевывает на пол кровь, не потрудившись вытереть за собой.
Свою долю мяса я доесть не могу. От одного запаха меня мутит, а если сосредоточиться на этом, если задуматься об этом, то через дымку тупой боли в слепом глазу начинает ощущаться покалывание. Риз ничего не говорит, просто забирает у меня мясо и прячет в карман на будущее.
В таком освещении она очень похожа на отца, каким он был раньше: тот же волевой подбородок, те же глаза, омытые золотистым сиянием.
Интересно, о чем она думает, когда смотрит на меня. Точно не о моих родителях – в отличие от многих, у меня на стене никогда не было их фотографий.
Я редко о них вспоминаю. Я знаю, что должна делать это чаще. Первые пару месяцев после начала токс я думала о них постоянно. Я стояла в очереди на радиосвязь ради короткого, вымученного обмена репликами. Но потом связь оборвалась, а ситуация обострилась, и это перестало иметь значение. Потому что, если я когда-нибудь снова увижу родителей, они захотят услышать, что я скучала, что разлука с ними была худшим, что я когда-либо испытывала. И тогда мне придется лгать – если я вообще смогу открыть рот.