– Чушь, – говорю я. – Хочешь сказать, надо было позволить тебе умереть? Надо было пожертвовать собой? Риз, это был не твой отец.
Она отталкивает меня; ее вывихнутая рука болтается вдоль тела.
– Нет, это был он. Он был здесь, с нами.
– Нет, не был. – Меня покидают последние капли терпения. – Слушай, не сваливай на меня это дерьмо только потому, что злишься на себя.
– За что? – Она вдруг останавливается, и я понимаю, что она ждет, когда я совершу ошибку, скажу то, чего не должна говорить. Да пожалуйста.
– Ты злишься на себя за то, что помогла мне его убить. – Она оглушена этим ударом, но я не останавливаюсь. – Не я одна держала этот нож.
Секунду ничего не происходит, а потом она улыбается.
– Чтоб ты сдохла, Гетти.
У меня падает челюсть. Риз причиняла мне боль и раньше, но до этого момента никогда не делала это намеренно.
– Если это твоя благодарность за то, что я спасла тебе жизнь, – говорю я, – надо было оставить тебя ему.
Она смеется жутким мертвым смехом, и я жду, когда приступ пройдет, но смех не прекращается. Она наклоняется, упираясь серебряной рукой в колено, и смех рвется из нее, как сердце из груди мистера Харкера.
– Риз, – говорю я, потому что должна остановить ее, пока не стало хуже, но прежде, чем я успеваю сказать что-то еще, раздается рев мотора. Он приближается, и приближается быстро. Мы замираем, смех Риз обрывается. Наверное, это те, с кем должна была встретиться Уэлч.
Я прокрадываюсь к задней двери и выглядываю наружу. К причалу, заглушая мотор, подплывает катер, а в нем виднеется силуэт человека, раздутый защитным костюмом, как у врачей, которые прибыли в школу в первую неделю токс, измерили нам температуру, взяли у нас кровь, а потом улетели на своих вертолетах и больше не вернулись.
– Черт! – Я бегу назад к Риз, хватаю дробовик и зажимаю его под мышкой. – Надо уходить.
В провал в стене я вижу гору пластика: человек в костюме выбирается из катера. Если мы сейчас не уйдем, нас заметят, все узнают, что мы нарушили карантин, и тогда – всё, конец.
Риз качает головой и пятится от меня.
– Нет, – произносит она. Упрямая, как всегда, – хоть что-то осталось в ней от прежней Риз. – Я его не брошу.
– Кто-то идет, – говорю я; она ведет себя ужасно неразумно, а я говорю слишком громко, но не могу сдержаться. – Нам надо уходить.
– Я не могу. – Она смотрит на отца, распростертого на полу с развороченной грудью, на его еще влажное сердце. – Он все, что у меня есть. Я не могу просто…
Я не выдерживаю – хватаю ее за пояс и волоку к двери. Сперва она сопротивляется, царапая мне руку чешуйчатыми когтями. Это больно, но нам надо уходить. Как она не понимает? Нам надо уходить!