— Рудаков! — негромко окликнула из кухни Галина. Они были женаты уже больше года, но ей по-прежнему нравилось называть его по фамилии.
— Иду.
— Не спеши, Рудаков. С ужином придется подождать.
— Тесто не взошло?
— Про тесто забудь до отпуска. Поедем к маме, она тебя обкормит печеньем.
— Тогда в чем дело?
— В сводке. По моему, последняя цифра неправильная.
— Сто восемьдесят семь? — Андрей заглянул в журнал.
— Да. У меня записано двести с чем-то.
— Посмотрим. — Рудаков раскрыл тетрадь и отыскал нужную запись. — Ты права, двести четырнадцать.
— Вот видишь.
— Что «вот видишь»?
— Кто-то из из нас напутал.
Она почти неслышно пересекла комнату у него за спиной, мягко ступая в вязаных носках, сняла с крючка дубленку и пуховый платок.
— Погоди, — остановил ее Андрей. — Проверю показания автоматики.
Он включил аппаратуру, дал ей прогреться и защелкал тумблерами.
— Сто девяносто два.
— Час от часу не легче, — вздохнула Галина. — Пойду проверю.
— Действительно, чертовщина какая то! Может, я лучше схожу, а?
— Сиди уж! — Она натянула валенки и завязала платок под подбородком. — Автоматы свои лучше проверь. Я быстро.
Она помахала ему варежкой с порога — розовощекая, голубоглазая, вся неправдоподобно яркая, словно матрешка из подарочного магазина, и вышла, точно прикрыв за собой дверь.
Что-то шевельнулось в нем, дрогнула какая-то потайная струна, загудела, тревожным эхом отдаваясь в закоулках сознания. Тревога ширилась. Он упрекал себя за то, что отпустил ее одну в ночь под мертвенный свет звезд и зловещее синеватое мерцание морозного снега, в ужасающее одиночество и жуткую тишину горной ночи, жадно глотающую каждый шорох, каждый отголосок живого.
Он шагнул к двери, но тут лихорадочно загудел сигнал вызова и замигала красная сигнальная лампочка. Андрей схватил наушники и до предела крутанул верньер громкости.
— Ты меня звал? — Голос Галины звучал отчетливо, словно рождался под его черепной коробкой.
— Я? — оторопел Рудаков. — Что с тобой? Где ты?
— Какое это имеет значение? — Голос был отрешенно-безразличный. Казалось, она не слышит его, просто рассуждает вслух. — Теперь уже все равно. Прощай, милый… Милый… Слово какое ласковое… Милый…
— Да что с тобой? — заорал он, чувствуя, как волосы на голове поднимаются дыбом. Она услышала.
— Со мной все хорошо. — Она произносила слова медленно, почти по слогам, и слышать это было невыносимо. — Прощай, Андрей. Сейчас…
Он отшвырнул наушники и, не разбирая дороги, слепо ринулся к двери. Чудовищной силы удар потряс дом до основания. Заколыхалась земля. Вспыхнул и погас свет. В кромешном мраке все ходило ходуном, что-то рушилось с треском и скрежетом, звенело стекло… Но страшнее всего был доносящийся снаружи воющий грохот, будто сотни обезумевших экспрессов сорвались с рельс и напролом мчатся, набирая скорость, вниз по каменистому склону.