Наутро он тщетно пытался вспомнить, как и когда добрался до гостиницы, зато хорошо помнил, что ночью несколько раз звонил телефон и в его ритмичной настойчивости было что-то жалобное и обреченное. Он не стал поднимать трубку, лежал, безучастно глядя в озаренный отсветами уличных огней потолок, курил сигарету за сигаретой, а рядом, у изголовья, опять и опять размеренно звонил телефон, словно там, на другом конце провода, потерявший рассудок радист выстукивал одну и ту же нескончаемую монотонную фразу. И только под утро пришло долгожданное забытье.
Тогда, в «Алтае», он ни словом не обмолвился о звонке из Ашхабада. И лишь после ужина, когда она по домашнему привычно стала разбирать постель, спросил от окна, где курил, стоя возле открытой форточки:
— Ты давно замужем?
«Какой же я негодяй!» — подумал он с ужасом и омерзением. Она вздрогнула и, не оборачиваясь, распрямила спину. Молчание становилось невыносимее с каждой минутой. Он понял, что вот-вот закричит, и изо всех сил стиснул зубы.
— Давно.
Голос ее был тускл и бесцветен.
Он чувствовал себя последним негодяем, но пути к отступлению уже не было.
— Звонил. Интересуется, как ты тут.
— Кто говорил с ним? Ты?
Он покачал головой, хотя она продолжала стоять к нему спиной и не могла этого видеть.
— Нет. Дежурная.
Она медленно подошла к окну. Взяла из пачки сигарету. Закурила, морщась от дыма.
— К чему этот разговор?
— Не знаю. — Он, не отрываясь, смотрел на ее лицо, осунувшееся, бесконечно усталое лицо много повидавшей женщины. И было на этом лице выражение тоскливой безысходности, какое бывает у маленьких, незаслуженно и жестоко обиженных детей, — Сам не пойму, что на меня нашло.
Он попытался взять ее за руку, но она отстранилась, шагнула к шифоньеру и достала пальто.
— Не уходи.
— Зачем?
— Сядь.
Он отобрал у нее пальто, повесил на плечики и спрятал в шкаф.
— Сядь, прошу тебя.
Она опустилась на стул, безвольно уронив руки на колени, он пододвинул другой и сел рядом.
— Глупо все получилось. Может быть, никогда больше не увидимся, а я… Прости… Я не могу так, пойми меня правильно. Для меня нет середины. Все или ничего.
Она подняла на него глаза, словно хотела что-то сказать, но он остановил ее, мягко опустив ладонь на кисти ее рук.
— Не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать. Это ни к чему. Не обижайся, пожалуйста. Так будет лучше.
— Кому?
— Нам обоим.
Она медленно покачала головой.
— Мне лучше не будет.
Жалость колючим клубком подкатилась к самому нёбу. Он наклонился и уткнул лицо в ее холодные, неподвижные руки. Руки дрогнули и медленно повернулись к нему ладонями. Следуя их воле, он выпрямился и взглянул на нее в упор. Лица он не видел — одни только глаза, голубые и бездонные, как небо. В глазах стыли слезы.