В частично заслоненном кустами просвете между двумя лагерными корпусами мелькнул кусочек дороги. Игроки в пейнтбол стояли около своих машин и, пересмеиваясь, натягивали поверх одежды непромокаемые камуфляжные штаны и куртки, примеряли диковинного, футуристического вида шлемы с прозрачными пластиковыми забралами. Камуфляж у них был двух расцветок — у одной команды зелено-коричневый, армейский, а у другой — серочерный, милицейский. До Твердохлебова донесся лающий голос организатора данного увеселения, который, корча из себя большого начальника и крутого парня, с ненужной, сильно утрированной грубостью проводил инструктаж. «Дорвался, козел, — неприязненно подумал об инструкторе Твердохлебов. — Небось вспомнил, как его сначала сержанты в учебке, а потом деды в части прессовали, а теперь отрывается на дураках за их же денежки…»
Продравшись через густую заросль березового молодняка на месте бывшей спортивной площадки, Иван Алексеевич спустился с заросшего косогора по размытой, почти превратившейся в настоящий овраг дороге и свернул направо, к своей даче. Его дом стоял на краю заливного луга, над рекой, и был третьим с краю. Дачи вокруг него пустовали; на одну из них время от времени приезжали хозяева, остальные были заброшены уже много лет подряд. Твердохлебова такое положение вещей вполне устраивало, ибо позволяло жить, почти не видя людей. В самом деле, дачный поселок был, можно сказать, уникальным в смысле малонаселенности; глядя из окна своей дачи, Иван Алексеевич, как какой-нибудь граф, видел заливной луг, реку и лес на другом берегу, а вовсе не уставленные в зенит зады соседей.
В силу перечисленных выше причин Иван Алексеевич немного удивился, увидев стоящую посреди их пыльной и ухабистой, заросшей высокой сорной травой улочки машину. Машина представляла собой белый микроавтобус марки «форд»; приглядевшись, Твердохлебов увидел, что «форд» стоит не где-нибудь, а прямо перед его крыльцом и что из-за его широкой кормы выглядывает краешек багажника какого-то легкового автомобиля.
— Эге, — вполголоса произнес бывший майор ВДВ, командир десантно-штурмового батальона Твердохлебов и, боком скользнув в заросли облепихи, заполонившей пустующий соседний участок, двинулся по широкой дуге, заходя в тыл своей дачи.
Была суббота, десять тридцать утра, когда обуреваемый честолюбием, охотничьим азартом, а также иными как более, так и менее благородными чувствами майор уголовного розыска Свинцов отдал по рации приказ разворачиваться.
Предпринятая майором авантюрная вылазка стала возможной по двум причинам: во-первых, у него сегодня был выходной, а значит, начальство, по крайней мере теоретически, не должно было его хватиться; во-вторых же, майора связывала давняя дружба с капитаном ОМОНа Назмутдиновым, коего равные ему по званию коллеги, а также приятели, не имевшие чести служить в милиции, для краткости именовали просто Наза. Как-то раз, тому уж лет пять, если не все шесть, капитан Наза, мужчина крепкий и ловкий, но, увы, не слишком сообразительный, от большого ума встрял в очень некрасивую историю. Светило ему тогда как минимум увольнение из органов, причем не по собственному желанию, а с большим треском, с помпой — словом, наглядно-показательное; о том, что ожидало бравого капитана «как максимум», лучше было вообще не думать. Свинцов, который в ту пору был с ним едва знаком, посчитал небесполезным иметь в ОМОНе своего человека и умело, по всем правилам искусства, отмазал попавшего впросак капитана. Сделано это было ценой немалых усилий и жертв; жертвы были, разумеется, из числа мирного населения: какой-то алкаш, не сумевший вспомнить, где и как провел ночь, сел на восемь лет. Свинцов по этому поводу не переживал: в приговоре упоминалось принудительное лечение от алкоголизма, а это было именно то, что требовалось осужденному. Если бы не срок, тот, скорее всего, уже через год загнулся бы от цирроза печени или просто захлебнулся во сне собственной блевотиной. Так что майор Свинцов с чистой совестью мог утверждать, что спас не одного, а сразу двух человек.