«Верю».
А что мне было делать? Я вдруг вконец пал духом. «Может, лучше бы тебе остаться в лагере», – сказал я, помолчав.
«Я бы покончила с собой, если б ты не пришел».
Мы зашагали дальше. Дождь усилился. Обвеивал нас, словно серая завеса из крохотных капелек. «Надо поскорее добраться до Марселя, – сказал я. – А оттуда в Лиссабон и в Америку». Там есть хорошие доктора, думал я. И больницы, где не арестуют. Может, мне там и работать разрешат. «Мы забудем Европу как дурной сон», – сказал я.
Хелен не ответила.
– Началась одиссея, – сказал Шварц. – Странствие через пустыню. Переход через Чермное море. Вам он наверняка тоже знаком.
Я кивнул:
– Бордо. Осторожные поиски переходов через границу. Пиренеи. Медленный натиск на Марсель. Натиск на пассивные сердца и бегство от варваров. А в промежутке безумие взбесившейся бюрократии. Никакого разрешения на жительство… но и никакого разрешения на выезд. А когда мы его все-таки получили, истекла испанская транзитная виза, которую опять-таки выдавали только по предъявлении въездной визы в Португалию, которая, в свою очередь, нередко зависела от еще какой-нибудь другой, иначе говоря, приходилось все начинать сначала… ожидание в консульствах, этих преддвериях рая и ада! Circulus vitiosus[21] безумия!
– Сперва мы попали в штиль, – сказал Шварц. – Вечером у Хелен случился нервный срыв. Я нашел комнату на окраинном постоялом дворе. Впервые мы снова жили легально… впервые за много месяцев снова имели отдельную комнату… вот это и вызвало у нее приступ слез. Потом мы молча сидели в садике постоялого двора. Было уже весьма прохладно, но нам не хотелось пока идти спать. Мы распили бутылку вина, смотрели на дорогу, ведущую в лагерь, ее было видно из садика. Глубокая благодарность прямо-таки болью отзывалась в моей душе. В тот вечер она затмила все, даже страх, что Хелен больна. После приступа рыданий она выглядела расслабленной и очень спокойной, как пейзаж после дождя, и такой красивой, как иной раз лица на старинных камеях. Вы ведь поймете, – сказал Шварц. – В той жизни, какую мы ведем, болезнь имеет иное значение, нежели обычно. У нас болезнь означает, что бежать дальше невозможно.
– Знаю, – с горечью сказал я.
– Следующим вечером мы увидели на дороге к лагерю замаскированные фары автомобиля. Хелен забеспокоилась. Весь день мы почти не выходили из комнаты. Снова иметь кровать и собственную комнату – событие огромное, им можно наслаждаться бесконечно. Вдобавок мы оба чувствовали, насколько устали и вымотались, я бы вообще неделями не выходил с постоялого двора. Но Хелен вдруг решила уехать. Не желала больше видеть дорогу в лагерь. Боялась, что гестапо так и будет ее разыскивать.