«Я думал, что потерял тебя», – сказал я, крепко обняв ее.
«Ты никогда меня не потеряешь, – прошептала она сквозь узкую маску. – А знаешь почему? Потому что никогда не стремился удержать меня, как крестьянин свой надел. Самый блестящий мужчина в сравнении с этим – зануда».
«Я-то уж точно не блестящий мужчина», – с удивлением сказал я.
Мы стояли на лестничной площадке. Из приоткрытой двери спальни на бронзовые орнаменты перил, на плечи и губы Хелен полосой падал трепещущий свет камина.
«Ты не знаешь, какой ты, – пробормотала она, глядя на меня сверкающими глазами, которые сквозь маску казались, словно у змеи, без белка, были просто неподвижными и сверкающими. – Но должен бы знать, до чего унылы все эти донжуаны! Будто платья, которые надеваешь один раз. А ты… ты – душа».
Наверно, костюмы, которые мы надели, облегчили нам использование подобных слов. Я ведь тоже надел домино, несколько против воли, но мои вещи, как и ее, за день отсырели и сейчас сушились у камина. Непривычная одежда в таинственном интерьере belle époque[22] изменила нас, отверзла наши уста для иных слов, нежели обычно. Верность и неверность утратили свою бюргерскую весомость и односторонность, одно могло быть другим, существовало не только одно или другое, но великое множество оттенков, и названия утратили значение.
«Мы покойники, – прошептала Хелен. – Оба. У нас больше нет законов. Ты мертв, с мертвым паспортом, а я умерла сегодня в больнице. Глянь на нашу одежду! Словно пестрые и золотые летучие мыши, мы порхаем в умершем столетии. Его называли прекрасным, и оно таким и было, со своими менуэтами, изяществом и флером рококо… но в конце его стояла гильотина, как она стоит всегда и всюду, холодным утром после каждого праздника, сверкающая и неумолимая. Где будет стоять наша, любимый?»
«Не надо, Хелен», – сказал я.
«Нигде ее не будет, – прошептала она. – Разве есть гильотина для мертвецов? Нас она уже не разрежет, невозможно разрезать ни свет, ни тень, но ведь нам все время норовили сломать руки, да? Держи меня, здесь, в этом волшебстве и золотой тьме, и, может быть, частица этого останется в нас и озарит жалкий час нашего последнего вздоха».
«Не говори так, Хелен», – сказал я, чувствуя, как мороз бежит по коже.
«Помни меня всегда такой, как сейчас, – прошептала она, не слушая меня. – Кто знает, что нас еще ждет…»
«Мы уедем в Америку, а война когда-нибудь кончится», – сказал я.
«Я не жалуюсь, – сказала она совсем рядом с моим лицом. – Как мы можем жаловаться? Кем бы мы стали иначе? Скучной заурядной парой, которая ведет скучную заурядную жизнь в Оснабрюке, с заурядными чувствами и ежегодной поездкой в отпуск…»