Яркий, будто язык пламени, жёлто-красный костюм плотно и неприлично обтягивал гибкое тело паяца, на поясе болталась палка с толстым концом, ею Пьетро грозил девушкам, выглядывающим из-за плеч пьяненьких мужчин, которые крутили усы и подбадривали артиста криком и хохотом: «Вот чёрт! Крутится, как чёрт! Чёрт бы его побрал! А-ха-ха!»
Митрофанушкина голова со слипшимися кудрями и рыжими бакенбардами высоко парила над весёлой толпой, окружавшей помост, где кривлялся Пьетро. Взрослого в Митрофанушке были только рост и возраст, а в душе и мыслях он оставался маленьким мальчиком и с утра до вечера только и делал, что изумлялся. Его ровесники давно были женаты, служили в Петербурге — вот как Андрюша Бердюкин, например (когда он со своей Софьей Ивановной приезжал в родительское Коньково, его встречали колокольным звоном, и сбегалась вся деревня); Митрофанушка же спокойно жил в своих Подъёлках с бабушкой Александрой Степановной, ходил в церковь, перебирал с девками ягоды, читал «Экономический магазин», ездил обедать к Киприану Ивановичу Бердюкину и совершенно не мог себе представить другого существования.
«Митрофанушка, ты что застыл?» — спрашивала бабка. Открыв рот, Дурасов разглядывал свои перепачканные руки и рукава или подолгу смотрел на потолок в пятнах и разводах — он казался ему ожившей картой военных действий с лесом, озером и болотцем: словно мухи, летали ядра и картечь, из красного угла спешили усатые гренадёры, в гущу сражения врезался толстый генерал, совершил атаку, но отвлёкся малиновым вареньем. «Бабушка, я изумляюсь! В “Магазине” пишут — если в медный таз положить гороховые листья и оставить на ночь, туда залезут все насекомые в доме. А если смешать желток со спиртом и потереть чернильное пятно, оно исчезнет. Изумляюсь!» Митрофанушка изумлялся жучку с сине-зелёной спинкой, мужику, задушевно тренькающему на балалайке, бодливому козлу, который на простой народ кидался, будто пёс цепной, а при виде господ почтительно вставал бочком и вежливо нюхал бабушкины розы.
«Странненький» и «блаженненький» — говорила про Митрофанушку Александра Степановна. «Что с ним будет, когда помру? Кто защитит сироту? Вся надежда на Киприана Ивановича».
На помост вскочила пастушка в пёстром платье, с бубном, затанцевала, запрыгала. «Ах!» — закричал Митрофанушка. В толпе засмеялись. На Дурасова пялились не меньше, чем на артистов, — так необычно выглядел этот похожий на исполинского младенца голубоглазый пухлый барин, громко и непосредственно «изумляющийся» всему, что происходило на сцене, и невольно повторяющий движения паяца, подаваясь вперёд, назад, вбок и наступая на ноги зевакам, которые кричали ему: «Медведь!»