По окну скользнул свет. Пропал, мигнул и остановился.
– Это уже луна? – спросил Гребер.
– Не может быть. Лунный свет не такой белый.
Послышались голоса. Элизабет встала, сунула ноги в тапки. Подошла к окну и выглянула наружу. Ни накидку, ни пеньюар искать не стала. Она была красива и уверена в этом, а потому не стыдилась.
– Это отряд расчистки из гражданской обороны, – сказала она. – У них с собой прожектор, лопаты и кирки, будут разбирать дом напротив. Думаешь, там в подвале остались засыпанные?
– А днем они копали?
– Не знаю. Меня здесь не было.
– Возможно, они просто собираются чинить коммуникации.
– Да, возможно. – Элизабет вернулась в постель. – Иногда после налета мне хотелось найти эту квартиру сгоревшей. Квартиру, мебель, одежду и память. Все-все. Понимаешь?
– Да.
– Я не имею в виду память об отце. Я имею в виду все остальное – страх, безнадежность, ненависть. Если бы дом сгорел, думала я, они бы тоже пропали, и я могла бы начать сначала.
Гребер посмотрел на нее. Бледный свет с улицы падал на ее плечи. Слышались глухие удары кирок и скрежет лопат.
– Дай-ка мне бутылку из раковины, – сказал он.
– Которая из «Германии»?
– Да. Разопьем, пока не рванула. И положи туда вторую, биндинговскую. Кто знает, когда случится очередной налет. Эти бутылки, насыщенные углекислотой, взрываются уже от атмосферного давления. В доме они опасны не меньше, чем ручные гранаты. Бокалы для шампанского у нас есть?
– Стаканы для воды.
– Подойдут, в самый раз. В Париже мы так и пили.
– Ты был в Париже?
– Был. В начале войны.
Элизабет принесла стаканы и присела рядом с ним. Он осторожно откупорил бутылку. Искристое вино хлынуло в стаканы, вспенилось.
– Ты долго был в Париже?
– Несколько недель.
– Они там очень вас ненавидели?
– Не знаю. Вероятно. Я мало что заметил. Да мы и не хотели замечать. Мы тогда еще верили почти во все, что нам вдалбливали. И хотели быстренько закончить войну, сидеть на солнце возле кафе и пить вино, которого раньше не пробовали. Мы были очень молоды.
– Молоды… ты говоришь так, будто это было много-много лет назад.
– Так оно и кажется.
– Сейчас ты уже не молод?
– Молод. Но по-другому.
Элизабет подняла стакан к лучу карбидного света, который трепетал за окном. Легонько встряхнула стакан, наблюдая, как пенится вино. Гребер смотрел на ее плечи, на волну волос, на спину с ложбинкой позвоночника и длинными мягкими тенями и думал: ей незачем размышлять о новом начале. Когда она без одежды, у нее нет ничего общего ни с этой комнатой, ни с профессией, ни с госпожой Лизер. Она сродни трепетному свету за окном и тревожной ночи, слепому волнению крови и странной отчужденности после, хриплым окликам и голосам снаружи, жизни и, пожалуй, погибшим, которых откапывали, но не случайности, пустоте и бессмысленной потерянности. Уже нет! Казалось, она сбросила маскарадный костюм, чтобы без раздумий следовать законам, о которых еще вчера знать не знала.