– Жаль, меня не было с тобой в Париже, – сказала она.
– А я бы хотел, чтоб не было войны и мы могли поехать туда прямо сейчас.
– Они бы нас впустили?
– Вероятно. Мы ведь ничего в Париже не разрушили.
– Но во Франции?
– Не так много, как в других странах. Все прошло быстро.
– Вероятно, вы разрушили достаточно, чтобы они еще много лет нас ненавидели.
– Да, вероятно. Многое забываешь, когда война длится долго. Вероятно, они нас ненавидят.
– Я бы хотела поехать с тобой в страну, где ничего не разрушено.
– Мало осталось таких стран, которые не разрушены, – сказал Гребер. – Там еще есть выпить?
– Да, достаточно. А еще ты где был?
– В Африке.
– В Африке тоже? Ты много повидал.
– Да. Но не так, как мечтал раньше.
Элизабет подняла с полу бутылку, наполнила стаканы. Гребер наблюдал за нею. Все казалось чуточку нереальным, и не только потому, что они выпили. Слова витали в сумраке, порхали туда-сюда и не имели значения, а для того, что имело значение, слов не было – о нем не поговоришь. Оно походило на безымянную реку, что вздувается и опадает, а слова – всего лишь паруса, которые куда-то по ней уплывали.
– А еще где-нибудь был? – спросила Элизабет.
Паруса, думал Гребер. Где он видел паруса, на реках?
– В Голландии, – ответил он. – В самом начале. Там лодки скользили по каналам, таким плоским и низким, что лодки, казалось, плыли по суше. Беззвучные, с большими парусами, и так странно было видеть их в сумерках, когда они скользили сквозь ландшафт, точно огромные белые, синие и красные мотыльки.
– Голландия, – сказала Элизабет. – Может, после войны нам удастся туда съездить. Мы бы пили какао, ели белый хлеб и всякие голландские сыры, а вечером смотрели на лодки.
Гребер взглянул на нее. Еда, подумал он. В войну представления о счастье всегда связаны с едой.
– Или нам и туда уже не съездить? – спросила она.
– Пожалуй что так. Мы напали на Голландию и без предупреждения разрушили Роттердам. Я видел развалины. Почти ни один дом не уцелел. Тридцать тысяч погибших. Боюсь, нас и туда не пустят, Элизабет.
Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и швырнула на пол.
– Никуда нам больше нельзя! – крикнула она. – Что мы тут размечтались? Никуда нельзя! Мы в плену, в изоляции, мы прокляты!
Гребер приподнялся на кровати. В бледном трепетном свете с улицы ее глаза блестели, как прозрачное серое стекло. Он перегнулся через нее, посмотрел на пол. Там поблескивали осколки, темные с белыми кромками.
– Надо зажечь свет и собрать их, – сказал он. – Иначе мы оба порежем ноги. Подожди, сперва я закрою окна.
Он перелез через изножье кровати. Элизабет повернула выключатель, взяла халатик. Свет лампы сделал ее стыдливой.