– Они не прилетали, Элизабет, – сказал он.
– Прилетали, – пробормотала она.
Лежа рядом с нею, Гребер видел одеяло на полу, и зеркало, и открытое окно. Он думал, ночь никогда не кончится, но теперь ощутил, как время исподволь снова вливается в тишину. Побеги за окном снова покачивались на ветру, их тени трепетали в зеркале, издалека снова долетал шум. Он посмотрел на Элизабет. Глаза закрыты. Рот чуть приоткрыт, и дышала она глубоко и спокойно. Не вернулась еще. А он вернулся. И снова думал. Она все больше отдалялась. Вот бы и мне так, думал он, затеряться, целиком и надолго. В этом он ей завидовал, за это любил и слегка этого пугался. Она была в каком-то месте, куда он не мог последовать за ней или мог, но ненадолго, вероятно, это его и пугало. Он вдруг почувствовал себя одиноким и странно слабым.
Элизабет открыла глаза.
– Куда девались самолеты?
– Не знаю.
Она отвела волосы назад.
– Я проголодалась.
– Я тоже. Разносолов у нас хоть завались. – Гребер поднялся, достал консервы, принесенные из биндинговского погреба. – Вот курица и телятина, вот даже кусочек зайчатины, а вдобавок компот.
– Давай зайчатину и компот.
Гребер откупорил банки. Ему нравилось, что Элизабет не помогает, а лежит и ждет. Он терпеть не мог женщин, которые, еще обвеянные тайной и темнотой, вмиг превращались в деловитых домохозяек.
– Мне каждый раз стыдно из-за всех этих Альфонсовых вкусностей, – сказал он. – Я не очень-то хорошо с ним обходился.
– Зато он наверняка плохо обходился с кем-то еще. Одно уравновешивает другое. Ты ходил на его похороны?
– Нет. Там было слишком много партийцев в мундирах. Я не пошел с ними на кладбище. Выслушал только речь обер-штурмбаннфюрера Хильдебрандта. Он сказал, мы все должны брать пример с Альфонса и исполнить его последнюю волю. Обер-штурмбаннфюрер имел в виду беспощадную борьбу с врагом. Но последняя воля Биндинга была не такова. В подвале Альфонс был в пижаме, вместе с блондинкой в ночной рубашке.
Гребер вытряхнул мясо и компот в две миски, которые им дала госпожа Витте. Потом порезал хлеб и открыл бутылку вина. Элизабет встала. Замерла нагишом возле ореховой кровати.
– Ты вправду не похожа на женщину, которая, согнувшись в три погибели, месяцами шьет шинели, – сказал Гребер. – Так и кажется, будто ты каждый день занимаешься гимнастикой.
– Гимнастикой? Гимнастику делают только в отчаянии.
– Правда? Никогда бы не подумал.
– Именно так, – сказала Элизабет. – Гимнастика, пока уже не в силах нагнуться, бег, пока не устанешь до смерти, десять раз сделать уборку в комнате, расчесывать волосы, пока голова не заболит, и прочее, и прочее.