– Я уж хотела вас будить, – крикнула она сквозь шум.
Гребер кивнул.
– Убежище… Лейбницштрассе… – расслышал он и махнул рукой.
Потом он увидел, что она вернулась в дом. Подождал еще минуту. Она не выходила. Тоже осталась в доме. Его это не удивило.
Казалось, так и надо. Ей незачем уходить, дом и сад, казалось, защищала неведомая магия. Казалось, они оставались беззвучными и нетронутыми в страшном реве, что гремел вокруг. Деревья не шевелились за блеклым серебром лужайки. Кусты не шевелились. Даже побеги перед окном перестали качаться. Крохотный островок мира лежал под луной словно в стеклянном убежище, от которого отскакивала буря разрушения.
Гребер обернулся. Элизабет сидела в постели. Плечи ее тускло поблескивали, и там, где они круглились, лежали мягкие тени. Груди были крепкие, дерзкие и казались больше, чем на самом деле. Рот темный, а глаза совершенно прозрачные и почти без цвета. Локтями она опиралась на подушки и сидела в кровати, как человек, который вдруг пришел откуда-то издалека. Секунду она была такой же чужой, тихой и таинственной, как сад под луной перед концом света.
– Госпожа Витте тоже осталась, – сказал Гребер.
– Иди сюда.
Направляясь к кровати, он видел свое лицо в серо-серебряном зеркале. И не узнавал. Это было лицо другого человека.
– Иди сюда, – повторила Элизабет.
Он наклонился к ней. Она обняла его.
– Будь что будет, – сказала она.
– Ничего случиться не может, – возразил он. – Сегодня ночью не может.
Он не знал, почему так уверен. Каким-то образом это было связано с садом, и светом, и зеркалом, и плечами Элизабет, и огромным просторным покоем, который вдруг наполнил все его существо.
– Ничего случиться не может, – повторил он.
Она схватила одеяло, сбросила его на пол. Лежала обнаженная, от бедер тянулись ноги, сильные, длинные, тело сужалось от плеч и груди к плоской впадине живота, а бедра не были тонкими, тело словно бы вздымалось и с обеих сторон опадало к треугольнику лона. Тело молодой женщины, уже не девушки.
Гребер чувствовал ее в своих объятиях. Она скользила к нему, и ему мнилось, будто тысячи рук скрещиваются, держат его и несут. Нигде уже нет промежутков, все близко, вплотную. Возбуждение первых дней ушло, уступило место медленному, равномерному нарастанию, рокочущему, объемлющему все – слова, границы, горизонт, а затем и «я»…
Он поднял голову. Вернулся из дальней дали. Прислушался. Не зная, как долго отсутствовал. Снаружи царила тишина. Он подумал, что обманывается, лежал и вслушивался. И не слышал ничего – ни разрывов, ни зениток. Закрыл глаза и опять погрузился в грезы. Потом снова очнулся.