– Нет, – сказал Гребер. – Труднее.
Польман кивнул.
– Я ничего не смог вам сказать. Да и не хотел давать вам один из множества ответов, которые суть всего-навсего отговорки. Их предостаточно. Сплошь гладкие, убедительные, но все – пустые отговорки.
– Ответы церкви тоже?
Секунду Польман медлил.
– Да, тоже, – помолчав, сказал он. – Но церкви повезло. Она говорит: «Возлюби ближнего своего» и «Не убий», но говорит и другое: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу»[4]. С этим уже много чего можно сделать.
Гребер улыбнулся. Узнал толику давнего польмановского сарказма. Польман это заметил:
– Улыбаетесь. И так спокойны. Почему вы не кричите?
– Я кричу, – ответил Гребер. – Просто вы не слышите.
Гребер постоял за дверью. Свет слепящими копьями бил в глаза. Поблескивала белая штукатурка. Он медленно зашагал через площадь. Чувствуя себя как человек, который после долгого и непредсказуемого судебного разбирательства наконец-то получил приговор и которому едва ли не безразлично, оправдали его или нет. Все миновало, он этого хотел, именно об этом намеревался подумать в отпуске и теперь знал: это отчаяние, и увиливать от него он больше не станет.
Он немного посидел на лавочке, стоявшей на самом краю бомбовой воронки. Был совершенно расслаблен и опустошен и не мог бы сказать, подавлен или нет. Просто вдруг расхотел думать. Да и о чем думать? Запрокинул голову, закрыл глаза, чувствуя на лице солнечное тепло. И ничего больше. Спокойно сидел, спокойно дышал, чувствовал безучастное, утешительное тепло, которому неведома ни справедливость, ни несправедливость.
Немного погодя он открыл глаза. Ясная и на редкость отчетливая перед ним лежала площадь. Он видел большую липу возле рухнувшего дома. Невредимая, она стволом и кроной стремилась из земли ввысь, словно огромная раскрытая ладонь, подернутая зеленью, протянутая к свету и белым облакам. Небо за облаками ярко синело. Все блестело и сияло, как после дождя, во всем сквозили глубина и мощь, то было бытие, могучее, открытое бытие, совершенно естественное, без вопросов, без скорби и без отчаяния. Гребер ощутил его, будто вынырнув из кошмарного сна, оно захлестнуло его неудержимым потоком и размыло все, это был как бы ответ без слов, по ту сторону всех вопросов, по ту сторону всех мыслей, ответ, знакомый ему по тем ночам и дням, когда он бывал на волосок от гибели и из спазма, оцепенения и смерти в него вдруг снова клокочущей волной врывалась жизнь, жаркая, сплошной инстинкт, спасительная, стирающая всякую мысль.
Он встал. Прошел мимо липы, меж руинами и домами. И внезапно почувствовал, что ждет. Все в нем ждало. Он ждал вечера, как ждут перемирия.