Грин, конечно, не совсем римлянин; и все же не зря он принадлежит к римско-католической церкви.
В загробный мир он не верит (хотя и надеется); в христианскую мораль верит, однако постоянно выворачивает ее наизнанку, профанирует и высмеивает.
А уж персонажи его прозы – тем более.
Человек не хорош и не плох, в нем много всего намешано; он старается выглядеть лучше (а то и хуже), чем есть на самом деле; он боится выдать свою подлинную сущность окружающим, потому что они непременно воспользуются этими сведениями ему не во благо, – а порой и просто не знает и не понимает сам себя; он надевает маску на один вечер, а она, случается, прирастает на целую жизнь; он строит длительные планы вовсе не из желания хорошенько рассмешить Господа – и смешит Его; он становится игрушкой судьбы или случая, жертвой привычек, обстоятельств и обязательств; он хочет как лучше, а получается у него как всегда.
Да и вообще совы не то, чем кажутся.
Прозаик, проживший жизнь поэта[28]
«Поэт должен умереть молодым», – говорят одни. «Писателю – особенно у нас, в России, – нужно жить долго», – возражают другие. А как дело обстоит в Англии?
В творчестве каждого крупного писателя мы традиционно выделяем главные произведения и второстепенные. Разумеется, такое разграничение весьма условно. Чем, скажем, «Ромео и Джульетта», не входящие в число так называемых великих трагедий Шекспира, уступают «Макбету» или «Королю Лиру»? А «Собачье сердце» или «Театральный роман» – «Мастеру и Маргарите»? И разве «Униженные и оскорбленные» хоть в какой-то мере хуже «Подростка», «Подросток» – «Идиота», «Идиот» – «Преступления и наказания», «Преступление и наказание» – «Бесов», а «Бесы» – «Братьев Карамазовых»?
Кроме того, бывает, что время актуализирует одни поначалу вроде бы не слишком приметные произведения (и тогда мы объявляем их пророческими) и не то чтобы развенчивает другие, но, скорее, снабжает их ироническим реальным комментарием или переключает в иной регистр, – и тогда, скажем, заведомо взрослое чтение становится подростковым («Робинзон Крузо»), аналитическое исследование оборачивается сатирическим памфлетом («Архипелаг ГУЛАГ»), а какой-нибудь «Иванов» вдруг (и не навсегда) становится важнее «Вишневого сада» и «Чайки». Не говоря уж о том, что и в творчестве любимого писателя едва ли не каждому читателю одно нравится больше другого – и эта личная иерархия практически никогда не совпадает с общепринятой.
Исследователи Грина не придерживаются на его счет единой точки зрения (за вычетом того неоспоримого факта, что ближе к концу жизни он писал хуже, чем в расцвете сил, пришедшемся на 1960-е годы): одни считают вершиной его творчества «католическую трилогию» («Брайтонский леденец», «Сила и слава», «Суть дела»), другие выделяют два «латиноамериканских» романа («Наш человек в Гаване» и «Комедианты») и «Тихого американца»; третьи предлагают комбинированные версии («Сила и слава», «Тихий американец» и «Комедианты», чтобы ограничиться одним примером).