А вот умирает Бродский. И свежеиспеченный нобелевский лауреат Хини пишет на его смерть все такой же триптих – и это уже откровенное эпигонство.
А какой нации национальный поэт Уолкотт – тринидадской? Федерико Гарсиа Лорку, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса (если говорить об испанцах) знает весь мир – и ни одна собака не знает нобелевского лауреата Алейксандре. Ну, как говаривал никакой не лауреат, но зато председатель земного шара Велимир Хлебников, – и так далее.
То есть награждение Нобелевской премией поэтов давно уже стало чистой условностью. Вроде мест для инвалидов и пассажиров с детьми в общественном транспорте. Как там говорится в классической советской кинокомедии? «Что, она готовится стать матерью? А я готовлюсь стать отцом!» Поэзия невозможна после Освенцима, сказал Теодор Адорно; все стихи мира не спасли жизнь ни одному еврею, растолковал его мысль для простецов Оден (в выраженно гомосексуальный круг которого входил и Транстремер); последний поэт европейского модернизма Пауль Целан (1920–1970) покончил с собой, бросившись с моста Мирабо в Сену.
Как раз тогда – где-то сорок лет назад – поэзия и закончилась: в Европе, в Америке, даже в Латинской Америке. И первыми это заметили сами поэты. Заметили, но за редкими исключениями, вроде Целана, отнюдь не впали в отчаяние. Скорее прямо напротив: жить им стало лучше, жить стало веселее. Ушло куда-то к чертям собачьим ощущение собственного предназначения, собственного пути, собственной миссии. Отпала необходимость в служении (и неизбежно связанной с ним аскезе).
Более полутора веков, начиная с эпохи романтизма, все подлинные поэты подпадали под частное французское определение – все они были поэтами прóклятыми, – и вдруг это проклятие с них ниспало, и превратились они кто в бездельника, кто в филистера, кто в бездельника и филистера сразу. Превратились в постмодернистов. Превратились в мышей, прекративших притворяться кошками и другими представителями семейства кошачьих.
Потому что для одних поэтов это был провал («несовместимый с жизнью» – как для Целана), для других – что-то типа «каминг аута», а для третьих – даже что-то вроде повышения по службе, потому что постмодернизм, хотя бы поначалу, приравнял всех ко всем, – Троемыши и Щелкунчики появились здесь все же несколько позже.
Поколение, к которому принадлежит Транстремер (1930 г. р.), – промежуточное. К 1970 году – то есть к собственному сорокалетию – он уже вполне мог прославиться как поэт. Но прославился лишь как национальный поэт – то есть никак. Как национальный шведский поэт – то есть никак в квадрате. (Швед Мартинсон, получивший Нобелевскую премию в 1974 году, – откровенный графоман-поэмист, что-то вроде доморощенного Егора Исаева.) А потом, после 1970-го, поэзии не стало вовсе. Примерно как у нас в России после 1990-го.